Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
Горький поднялся, грустно посмотрел на забывшуюся Марию Федоровну и вышел на улицу. Часы показывали шесть тридцать вечера. Пора обратно на вокзал. Как глупо. Столько верст проехал ради собственно одной только фразы…
Металлическая дверь камеры, лязгнув, захлопнулась, отделяя настоящее от прошлого и будущего. Настоящее сузилось до узкой полоски света, сочившегося сквозь оконце под потолком. Горький провел рукой по шершавой каменной стене. Тюрьма… Место для раздумий… Отчаяния… Не он первый, не он последний. Но сейчас его очередь. Он, Максим Горький, великий писатель — узник тюрьмы Петропавловской крепости. Волнующий штрих в жизни.
Прилег на койку. Лежать неудобно. Жестко. А, главное,
Как там Маша? Если она жива и узнает о его аресте, непременно что-нибудь предпримет. Ведь у нее есть Морозов. Да, да, Морозов. Только Савва с его деньгами, влиянием и связями сможет его вытащить. Если попросит Маша…
Маша… Он чувствовал странное раздвоение: страшно было подумать, что может потерять ее, но воображение упорно рисовало картинку похорон. Гроб, убранный белыми цветами. Церковная панихида. Все так красиво, торжественно и печально. И он — обливается слезами и целует ее холодные руки… Много людей… И Савва…
Андреева, все еще болезненно бледная, сидела на кровати, прислонившись спиной к подушке, и писала:
«Употребите все усилия, чтобы Алеша знал, что я лежу и спокойно жду, когда можно будет из Риги уехать, чтобы не волноваться за меня. Самое ужасное — быть невольным отягощением. Мучительно боюсь, не простудили бы в крепости его здоровья. Савва Тимофеевич передаст, что я и как мое здоровье, а также когда меня приблизительно переведут в Петербург. Мне очень тяжело на душе, как-то немного выпустила себя из рук, ну да это пройдет у меня».
В палату заглянул улыбающийся Морозов. Мария Федоровна отложила письмо и поспешно натянула одеяло:
— Ой! Савва Тимофеевич! Мне, право, неловко, я в таком неуклюжем виде…
— Главное, что живы, Мария Федоровна! — радостно воскликнул тот. — А все остальное — мелочи несущественные.
— Савва! — сложила она ладошки. — Я молю — сделай что-нибудь. От Алеши передают — в крепости ужасные условия.
— Было бы удивительно, Машенька, если б было иначе. Не Ялта ведь.
— Электричество горит только до 9 вечера, — продолжила она трагическим голосом, — а потом надобно иметь свои свечи, лампы запрещены. Питание невозможное, воздух — смертельный. Плюс к этому, ограничение свободы, невыносимое для него. Помоги ему! Вытащи его оттуда! Катя, жена, была у Трепова, сказала, что Горький болен, может не пережить ареста, так тот отмахнулся от нее, мол, не переживет, так и не переживет, одним писателем больше, одним меньше. Нечего, мол, в политику было лезть. Так цинично сказал, так жестоко! Надо что-то делать! Я с ума схожу от собственного бессилия!
— Не волнуйся, Маша, я попытаюсь помочь. Если Трепов не распорядится Алешу выпустить, поеду к Булыгину, министру внутренних дел, который его, Трепова, ненавидит, — хитро усмехнулся Савва.
— Только скорее. Ради бога, скорее! Алеша нездоров. Понимаешь? У него снова кровохаркание открылось. Помоги ему, Савва, ради меня, помоги!
«…В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе сего года почти повсеместно забастовки рабочих, которые, являясь обыкновенно по самому существу своему средством борьбы рабочих с работодателями, указывают исключительно на экономические нужды рабочего класса и вызываются либо желанием рабочих улучшить свое положение, либо мерами работодателя, могущих его ухудшить».
Уже третий день Савва писал в Кабинет министров докладную записку
под названием: «О причинах забастовочных движений. Требования введения демократических свобод в России», под которой хотел собрать подписи многих уважаемых людей и подать Витте. Если Сергей Юльевич не услышал его, пусть узнает, что он не один такой, кто печется о государстве и знает, как сделать, чтобы Россия без крови доросла до настоящего капитализма.«…Обращаясь к исследованию этих причин, мы, прежде всего, наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу, под предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы вне фабрик и предъявляют целых ряд других, но уже политических требований. Приходится констатировать, что они являются отголосками накопившегося в стране недовольства на почве общего правового положения. Каковое недовольство одинаково испытывают как культурные элементы общества, так и народ с наиболее отзывчивым его классом — рабочим».
«Неужели для установления твердой власти и законного порядка нельзя обойтись без революции, призрак которой уже бродит в России? Боязнь реформ — чревата кровью. Неужели Россию можно перестроить только снизу?» — встревожено подумал Савва и продолжил писать:
«Действительно, отсутствие в стране, лишенной возможности говорить о своих нуждах Верховному носителю власти, прочного закона, опека бюрократизма, распространенная на все области русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того, что происходит в жизни, оковы, наложенные на свободный голос страны, невежество народа, усиленно охраняемое теми препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом, всего того, что могло бы поднять культурное развитие народа — все это задерживает развитие хозяйственной жизни и порождает в народе глухой протест против всего того, что его гнетет и давит».
Исписанные листы аккуратно ложились на край стола.
«…Лишь при других условиях государственной жизни, при гарантиях личности, при уважении власти к законам, при свободе союзов различных групп населения, связанных общим интересом, законное желание рабочих улучшить свое положение, может вылиться в спокойные законные формы борьбы, которые могут только содействовать расцвету промышленности, как это наблюдается в Европе и Америке».
Он затушил папиросу, и перешел к заключению, которое, по сути, должно было стать программой действий:
«Во-первых, установить равноправие всех и всякого перед прочным законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.
Во-вторых, полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.
В-третьих, необходима свобода слова и печати.
В-четвертых, необходимо введение всеобщего, обязательного школьного обучения и установление упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ.
В-пятых, существующее законодательство и способ его разработки не соответствует потребностям населения и русской промышленности. Необходимо в выработке законодательных норм участие представителей всех классов населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении бюджета…»
Савва закурил новую папиросу. Перечитал написанное. Все так. Все правильно. Стремительно вышел из кабинета, чуть не сбив с ног Зинаиду Григорьевну.
— Савва, что ты надумал? Куда ты?
— Матушке звонил, просил через час собрать правление мануфактуры. Есть о чем поговорить.
— Ну, ты хоть в порядок себя приведи, посмотри на свой вид? Будто бродяга какой. И поешь, видано ли, который день на одном кофе!
Бросив на ходу взгляд в зеркало, Савва исчез в дверях ванной…