Дичь для товарищей по охоте

Сегодня маршрут пролегал по бульвару до Храма Христа Спасителя и обратно. Савва, подняв воротник и надвинув шапку, шел быстро, не глядя по сторонам. Вспоминал свои поездки в Европу. Германия, Италия, Франция — нигде небо так не давило тяжелыми ладонями низких туч. Попадавшиеся навстречу редкие прохожие выглядели озабоченными. «Интересно, жители Москвы выглядят хмурыми из-за туч, нависших над головами, или серое небо — наказание за их хмурые лица? — размышлял он. — За какие грехи солнце обходит стороной Москву?»

Он перепрыгнул через сугроб и неожиданно столкнулся с встречным прохожим, который тут же бесцеремонно заключил его в объятья.

— Савва Тимофеевич! — услышал он знакомый голос. — Вот радость-то! А мы с Машей только давеча вспоминали о тебе!

Морозов поднял глаза:

— Здравствуй, Алексей… А я-то, грешным делом, решил, что, задумавшись, с фонарным столбом встретиться сподобился! — поправил он шапку.

— Куда пропал, Савва? Мы уж с Машей, — Горький кашлянул, — сколько раз вспоминали тебя. Да-да! Дня не проходит, чтобы не говорили, как, мол там наш Савва Тимофеевич поживает? — весело басил он.

— Как… она? — глухо спросил Савва.

— Плохо!

— Что так?

— Тоска у нее. Хандра. Решила вот из театра уйти.

Савва недоверчиво посмотрел на Горького.

— Сидит сейчас, пишет письмо Станиславскому, рвет черновики, плачет, а я вот за пряниками в лавку вышел, ее побаловать. Глянь, красота-то какая! — Горький раскинул руки. — Храм Христа Спасителя! Купола золотые! Хоть не жалую церковь, а красоту люблю! И мы вот тут поблизости присоседились на Воздвиженке — в гостинице «Княжий двор». Может, зайдешь?

Савва помотал головой.

— Пойдем, пойдем! Мария Федоровна рада будет! Да пойдем же! — схватил он Савву за рукав и потащил обратно по бульвару в сторону Арбата. Впрочем, Савва и не сопротивлялся.

По пути они обменивались ничего не значащими фразами, но, Савва, с каждым шагом приближаясь к встрече с Машей, которую не видел с Нового Года, чувствовал нарастающее волнение, нетерпение и растерянность.

— …Сугробы кругом — непролазные! Вот ваша хваленая Москва! — ворчал Горький, подходя со двора к черному ходу в дом и доставая ключ.

— Дверь, Савва, у нас особенная, — уже взявшись за дверную ручку, сообщил он. — Ворчливая до невозможности. Каждому входящему будто говорит: «Ходют тут, ходют… Туды-сюды… Только грязь носют… Вас много — а я одна… Не обязана я тут перед каждым распахиваться!» Сам послушай! — потянул он за ручку.

Дверь отворилась с протяжным недовольным скрипом, нехотя пропустила их в темный подъезд и с резким стуком захлопнулась, будто сказала напоследок бранное слово.

— Ну, что я говорил! — с восторгом воскликнул Горький. — Открывается так неохотно, словно мы не подъезд, а в душу к ней заходим…

— …Савва… Тимофеевич! Господи! — фигура Андреевой возникла в светлом прямоугольнике дверного проема. — Алеша, где ты нашел Савву Тимофеевича? Да проходите же, проходите! — ее лицо светилось радостью.

Морозов перешагнул порог и поцеловал протянутую руку.

— Алеша, ты купил что к чаю?! Нет? Ну, что же так? Ступай, купи же что-нибудь! Я ведь Савву Тимофеевича быстро не отпущу. Мне с ним наговориться надо. Ступай же, Алеша!

Горький снова надел шапку и молча вышел.

Савва потопал ногами на коврике при входе, чтобы стряхнуть снег, снял шубу, шапку, размотал шарф и, наконец, решился посмотреть на Марию Федоровну, которая молча наблюдала за ним, обхватив себя руками за плечи. Заметил, что она чуть поправилась и на лице появился легкий румянец.

— Пойдемте же, дорогой Савва Тимофеевич, — указала рукой Мария Федоровна в сторону столовой. — Не стоять же нам в прихожей до прихода Алеши.

Морозов прошел по небольшому коридору, и, повернув голову, заметил через приоткрытую дверь две стоящие на подоконнике клетки с птицами, Андреева, перехватив его взгляд, улыбнулась:

— Это Алеша балуется. Птиц очень любит. Разговаривает с ними, кормит. Говорит, птица в клетке — сложная философия.

— Я птиц в полете люблю, — негромко сказал Савва.

Они вошли в столовую, где под большим абажуром стоял стол с разбросанными листами исписанной бумаги.

Савва присел к столу. Мария Федоровна начала было поспешно складывать листы в стопку, но потом, передумав, опустилась на соседний стул.

— Как поживаете, Мария Федоровна? — хрипловатым голосом спросил Савва.

— По-разному… А вы?

— Живу пока… — Он полез в карман за портсигаром, но его не оказалось на месте. Савва похлопал по карманам и только тогда понял, что волей случая надел сегодня тот самый костюм… в котором был тогда в бильярдной… и потом…

— Живу, — повторил он. — А что вы? Как у вас? Алексей сказал, из театра уходите?

— Да вот, письмо пишу Константину Сергеевичу. Хотите посмотреть?

— Увольте, Марья Федоровна, вы же знаете, — качнул головой Савва.

— А если я попрошу? — в ее голосе появились прежние интонации.

— Не просите… — нерешительно возразил он.

— Нет уж, Савва Тимофеевич, прошу … Посмотрите. Я же сама разрешаю… А то потом ведь будете меня ругать за неосторожные и необдуманные шаги. А я… я бы все равно его не отправила, не показав вам.

Савва посмотрел недоверчиво.

— Правда-правда! Я думала написать и потом непременно вам показать. — Она взяла со стола несколько листков, исписанных мелким почерком, и протянула Морозову.

Савва попытался читать, но мысли путались, он никак не мог сосредоточиться. Уж больно неожиданный поворот сделал сегодняшний день. Он потер шею и заставил себя читать:

«…Я много лет подряд ежегодно говорила с Вами о том, что дело в театре, по-моему, идет не так как мне кажется хорошим и достойным. Говорила о себе, о своем тяжелом положении в театре, о недостатке работы».

«Все как раньше, будто ничего не изменилось», — подумал Савва.

«Как Вы смотрели на эти разговоры? Серьезно? Нет. Вы успокаивались на мысли — это у Марии Федоровны обычный транс, это пройдет, это пустяки, Мария Федоровна дурит…»