Дичь для товарищей по охоте

Горький на цыпочках подкрался к столу и, медленно вытягивая руку вперед, стал подбираться к насекомому, жадно припавшему к душистому лакомству…

Андреева, выглянувшая было из спальни, застыла в дверях, наблюдая за охотником и его дичью. Горький, ловким кошачьим движением поймав муху, прижал ладонь к груди и, осторожно разжав пальцы, придавил и отбросил насекомое.

— Отлеталась, голубушка! — удовлетворенно пробормотал он.

«А Морозов — глупец, хоть и миллионер. Не понял главного: душу надо не отдавать. Душу надо забирать!» — подумал он.

Мария Федоровна брезгливо поморщилась и снова скрылась в спальне.

* * *

«Какой никчемный разговор, — раздраженно думал Морозов, постукивая пальцами по крышке письменного стола. — Черт знает, что такое! Стоило ли проситься к Сергею Юльевичу на аудиенцию, рассказывать о настроении на фабриках и среди интеллигенции, убеждать в необходимости установления парламентской системы со всеобщими, прямыми и тайными выборами, чтобы услышать добрый совет не вмешиваться в политическую драму? Неужели они не понимают, что время перемен ищет, и что лучше все делать загодя, не дожидаясь, пока полыхнет повсюду? Ведут себя так, будто вовсе не проиграли войну японцам и имеют одну только заботу — где бы найти достойного случаю белого коня! А может Витте просто не знает, как успокоить? Зато социал-демократы знают, как раскачать. Агитаторы повсюду прокламации разбрасывают, одна другой злее. На мануфактуре неспокойно». — Он закурил, поднялся из-за стола и заметался по кабинету.

* * *

— О чем ты думаешь, когда я разговариваю с тобой? — услышала Мария Федоровна над головой и подняла на Горького встревоженные глаза.

— Я, Алеша, письмо читаю от Лени Андреева. Пишет, что в Москве с начала декабря волнения. Студентов опять бьют. 16-го били на Ярославском вокзале, 17-го — где-то на улице. Студенческие беспорядки выходят из-под контроля, Трепов лютует. Почему ты мне ничего не говоришь? А что Сережа?!

— О-о, — усмехнулся Горький, — Сергей Александрович — Московский генерал-губернатор, великий князь, сын Александра II — в гневе, и своей милостивейшей рукой наводит порядок! И Сережа не то что с Треповым согласовал его действия, он… — принялся Горький рассказывать новости, привезенные из Москвы.

— А я вот так, без дела сижу здесь в Риге? — со слезами на глазах воскликнула Андреева, распахнув извлеченный из шкафа чемодан, принялась бросать в него вещи, затем вдруг села на пол и разрыдалась.

— Марусенька! — Горький провел рукой по ее растрепавшимся волосам. — И куда ты собралась?

— В Москву! — всхлипнула она. — В Москву!

— В Москву? Зачем?

— Как зачем? Разве не понимаешь? Сережу хочу убить, да и Трепова заодно! — растирая слезы, ответила Андреева. [32]

32

«Я прочитал твое письмо к Марии Федоровне — потому что она, прочитав его, заплакала и велела собирать чемодан, решившись ехать в Москву, дабы убить Сережу (московский генерал-губернатор — Н.В.) и Трепова (московский обер-полицмейстер — Н.В.). Я сказал ей, что, конечно, будет глупо и дико, если их не убьют (курсив мой — Н.В.), но зачем же чемоданы трепать?» (Из письма Горького Леониду Андрееву).

— Марусенька, будет глупо и дико, если их не убьют, но зачем же тебе из-за Трепова чемоданы трепать? — сказал Горький, отметив про себя удачно сложившийся каламбур. — Бомбистов там и без тебя достаточно, а ты должна заниматься своим делом — деньги на бомбы и револьверы добывать. Ну, все-все, успокойся! Не надо тебе в Москву ехать. Достаточно будет, что я поеду…

* * *

«С Новым 1905 годом!.. Счастья!.. Любви!..».

Всего несколько дней назад эти слова, как маячки в будущее, светили и ей, а сейчас Мария Федоровна проплывала мимо них, с трудом отталкиваясь обессилевшими руками от берегов черной реки, имя которой — боль. Голова раскалывалась и горела, словно кто-то поливал мозг кипящим маслом. Мысли плавились, не успев поведать, о чем они были. Казалось, тело увеличивалось в размерах, тщетно пытаясь вместить жгучую боль. Невыносимо гулкие звуки кружились над ней и не давали забыться…

* * *

Узнав, что Маша при смерти, Савва бросил все дела и примчался в Ригу. [33]

И вот сейчас, прикрыв глаза и покачиваясь взад-вперед, он сидел на жестком стуле в кабинете главного врача и ждал, когда ему разрешат зайти к Маше. Наконец, в приоткрытую дверь заглянула медсестра:

— Савва Тимофеевич! Доктор просил еще немного обождать. Вас позовут, когда будет можно.

Дверь закрылась. Савва снова прикрыл глаза, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора. Вот чьи-то шаги и удаляющиеся голоса… Снова шаги и позвякивание инструментов на подносе…

33

В мемуарном очерке о С. Т. Морозове М. Горький красочно описал «участие» Саввы Тимофеевича в событиях 9 января 1905 года. «Савва, играя роль швейцара и телохранителя (!), сказал угрюмо: «Гапон прибежал»… Он «взял ножницы и, усадив его на стул, брезгливо морщась, начал подстригать волосы и бороду Гапона…».

Имеются неоспоримые факты, что в это время Савва Тимофеевич находился в Риге, где в больнице с перитонитом лежала М. Ф. Андреева. Сам Горький в письме от 9 января 1905 года своей официальной жене Е. П. Пешковой сообщает: «Послезавтра, т. е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу — опасно больна мой друг Мария Федоровна — перитонит. Это грозит смертью, как телеграфирует доктор и Савва».

Маша… Мария Федоровна… Имя матери, превратившееся в имя любимой женщины. Без Маши ему не жить, потому что такая любовь бывает лишь однажды, и в сердце больше не осталось места.

Савва не услышал, скорее, почувствовал стремительно-растерянное движение в коридоре. Дверь распахнулась. На пороге стояла уже знакомая медсестра с глазами, полными слез.

— Она… уходит…

Невидимая пружина подкинула его с места.

Он вбежал палату…

На кровати лежало то, что осталось от Маши: закрытые глаза, безвольные руки, бледное, почти прозрачное лицо с сухими припухшими губами, растрепавшиеся по подушке волосы, похожие на лучики рыжего солнца. Савва зажмурился от внезапной невыносимой рези в глазах. Врачи стояли около кровати. Савва обвел их непонимающим взглядом. Как много людей… И никто не может помочь? Губы Маши чуть дрогнули, словно просили: «Прикоснись, поцелуй, пока мы еще можем ответить остатками тепла. Скоро его уже совсем не останется…».

Савва бросился к ней и, схватив за плечи, принялся трясти так, что голова Маши начала раскачиваться на тонкой шее, как маятник часов. Вправо — жизнь, влево — смерть, жизнь — смерть, жизнь — смерть…

— Маша! — его полный отчаянья голос взорвал больничную тишину. — Машенька! Не умирай! Милая… девочка моя… не умирай! Я с тобой, я помогу, держись за меня, держись, слышишь, ну же, Маша!

Схватив ее руки и прижав к груди, он повторял снова и снова:

— Маша, держись, я прошу тебя, держись за меня! Мы вместе, мы вылезем, Маша-а!

— Бесполезно…Она уходит… — услышал за спиной.

— Не-ет!!! — не узнал собственного голоса. — Не отдам! Не отдам! Господи, помоги же! Не отдам! Она не заслуживает смерти! Возьми лучше меня! Меня! Слышишь!? Меня! Вместо нее!..

Пальцы Марии Федоровны дрогнули… чуть шевельнулись веки…

— Пульс… Снова есть пульс… — донесся до него неуверенно-удивленный голос врача.

Но Савва уже знал — жизнь возвращается. Маша дала ему об этом знать чуть потеплевшими кончиками пальцев…

…В пальто, накинутом на плечи, он сидел на холодных мраморных ступенях больницы и курил, не обращая внимания на резкие ледяные порывы ветра с моря. Ему все еще трудно было дышать. Он отдал ей свое дыхание…

* * *

Революционные страсти, как огонь по бикфордову шнуру из Петербурга, окропленного кровью 9-го января, перекинулись в Москву и побежали по губерниям…

* * *

— Машенька… — Горький осторожно поцеловал ее руку. — Я с тобой. Я приехал. Прости. Сразу не мог. Всякие проблемы с транспортом. События ведь такие…

— Что в Москве?! — с трудом приподняв веки, чуть слышно спросила Мария Федоровна. — Правду говори, Алеша.

— В Москве все по-прежнему — пальба, кровь, бессмысленные жертвы.

— Жертвы, Алеша, не бывают бессмысленными… Они всегда — на алтарь общего дела. Правого… — облизнула она пересохшие губы, — или неправого, — прикрыла глаза от белого цвета больничных стен…

… - Алексей Максимович! — Чья-то рука легла на его плечо. — Она вас уже не слышит. Опять впала в забытье. Идите, отдохните. Все одно, что толку сидеть, — пожилой доктор смотрел устало. — Ступайте, ступайте. Думаю, что кризис уже позади и все наши лучшие силы с нею.