Дивертисмент братьев Лунио

И как в воду глядел. Двое подвалили, сзади, в проходном дворе. Среднего возраста, на вид щуплые, но глаз у обоих нехороший, недобрый. Гадкий глаз. Остановили и сразу сказали, без прелюдий, что, мол, дрова дальше вези, а рюкзак свой брось, где стоишь, а то худо будет тебе, пацан. А мне около семнадцати – то ли пацан, то ли начавшийся мужик. И так обидно стало, что сволочи такие город наш поганят, когда у других жрать нет, ничего нет, только смерть есть одна, а у них будет теперь, что рюкзак я, как просили, скинул, но не дальше пошёл, как они хотели, а отступил на шаг, примерился и бросился на одного из них с короткого разгона. На снег его завалил и кулаком его, кулаком, в челюсть, в глаза, в нос, который тут же хрякнул и брызнул на меня гадской своей юшкой. Второй даже не успел ничего сообразить, всё произошло моментально. Первый после удара в нос затих и уснул, а я встал на ноги и посмотрел на второго. Мне даже стало жалко его чуть-чуть, столько во мне ненависти было к таким, как он. Но второй не струсил, да и зачем ему было трусить – он был бандит и к тому же не знал, что я не дохляк, а накачанный продуктами ленинградец, живущий по собственному, а не блокадному рациону, получающий все необходимые жиры, углеводы и белки, запасённые по воле покойного отца.

– Теперь слушай сюда, щеняра, – процедил он и сплюнул на снег, не обращая внимания на другого, поверженного мной своего подельника. – Считаю до трёх, забираешь телегу свою и катишь отсюда на хер вместе с ней. Или я больно тебя порежу. – И вытянул из под брючины финку. – Выбирай.

Странно, но и это меня тогда не испугало, нож его. Я театрально усмехнулся и вытащил свой, столовый. А потом, не отводя от него глаз, медленно приблизился к первому, начинавшему очухиваться. Снова прикинул, как орудовать половчей, и чуть отошёл, чтобы набрать убойной силы. И со всего размаха вбил в его морду булыжный носок своего кирзового ботинка, что носил, начиная ещё с Кировского завода. И снова услышал я хруст, на этот раз другой, не такой, а гораздо мощней и хруще того. Голова лежащего дёрнулась и вмялась в снег, откуда теперь виднелось только дно вжатой в череп скулы.

Так же не спеша я развернулся и подошёл к своему рюкзаку. Поднял, накинул на плечи, подхватил конец саночной петли и тем же двором двинулся в сторону Фонтанки. Прогулочным шагом. Зная, что второй остался стоять там, где стоял. С финкой в руке. И что он не двинется с места до тех пор, пока я не исчезну из поля его зрения.

Я шёл, не оглядываясь. Мороз был не сильный, даже отчасти приятный. Ветер тоже закончился, ещё к середине прошедшего дня. Тяжести в желудке не ощущалось, хотя и в этот раз я поел, как всегда, обильно. Самое бы время на лыжи и на горки – я отлично себя чувствовал.

Мне было хорошо. Случившееся, пускай незначительно и лишь на время, всё же как-то укрощало выпущенную на свободу совесть, освобождало изнутри, давая передых уму и вечному недовольству собой.

И мне было плохо. Мне хотелось бросить санки, вернуться в тот проходной двор, свалить первого, не тронутого мною гада, на снег и воткнуть в него столовый нож. С размаха. Так, чтобы он не смел больше вытаскивать из-под штанины свой бандитский тесак. Никогда больше.

Полина Андреевна снова, как и в тот раз, долго шла на мой стук. На этот раз она была в валенках, тех самых, обрубленных. Я молча кивнул ей и, ничего не объясняя, занёс в дверь оба мешка и рюкзак. А она молча смотрела, как я складываю принесённый груз в угол её прихожей.

– Это вам, – сказал я, указав глазами на мешки. И добавил ещё, как бы неопределённо, и для себя, и для неё: – Так уж получилось, извините. – Она продолжала молчать. И понимала, и не понимала, наверное. – А за рюкзаком я зайду потом, если можно, – произнёс я, открывая входную дверь. – Когда-нибудь, когда понадобится, ладно?

– Ладно, Гриша, – ответила Полина Андреевна, – приходите. Надеюсь, я вас дождусь.

И я ушёл.

Начинался очередной этап эвакуации. Путь по Ладоге и до этого был уже открыт, более или менее, но теперь, когда дело шло к концу окружения, к прорыву, это стало реальностью. Однако думать про это было нельзя. Дело было не сделано. Да и оставить весь мой огромный пока ещё запас было непозволительно, по многим причинам, думаю, не так сложно о них догадаться.

Наутро, после истории с мешками, я набрал первый номер, из папиных. Ещё через день – другой. Потом – третий. А затем стал перебирать по очереди оставшиеся, которых был внушительный список.

Я звонил и, если трубку брали, просил позвать старших членов семьи из живых. Тем я представлялся сыном ювелира Наума Гиршбаума и интересовался, остались ли в их семье вещи, изготовленные отцом. Если да, то сообщал, что готов приобрести эти вещи в память о покойном отце-ювелире. Если нет возражений, конечно. За эту услугу, вернее, за эти поделки, я смог бы обеспечить их семью самыми необходимыми продуктами питания, включая деликатесы, если говорить об этом словами военного времени. В объёме взаимной договорённости.

Мы не хотели чужого, как другие, нам не нужны были золотые украшения, камни, ложки, картины и антиквариат, мы с папой лишь хотели честно вернуть, используя особые времена, сделанное папиными же руками и папиным талантом. Это и стало бы лучшей памятью о папе – коллекция его изделий.

Удач, как ни странно, было больше, чем неудач. Я, честно говоря, не мог даже рассчитывать на такой результат. Живучи оказались люди – я думал, не настолько. Это я про членов семей заказчиков моего папы говорю. Но, с другой стороны, оно и понятно. Кто папину продукцию заказывал в основном, помните? Было же сказано уже, да? Нет, досталось всем им, ленинградцам: и самим, и детям их, и родственникам. И всё же, и всё же... Богатый, если он на самом деле такой, всегда будет к страшному готов лучше бедного. Даже к ужасающей войне. Устойчивость выше, сам ресурс другой. Те, кто со связями, вывезли семьи, сумели. Кто просто на деньгах сидел, без имени, не врач, не адвокат и не народный артист, а цеховые разные, подпольщики, те цену за жизнь оплачивали из отложенного, крутились, как и до войны. Извините за такое, конечно, но так было, видел я это, знал.

Так вот, оставалось лишь надеяться, что папины вещи оставлены были ими на последнее. Так я предполагал, зная, как дорожили заказчики его работой. И лучшие камни, что добывали, оправлять именно к нему несли, не куда-то. Только б не умерли, не дай бог, и не пропали бы бесследно все эти люди.

Обменный набор, как правило, определял я сам. Впрочем, если настаивали и начинали торговаться, почуяв, что есть некий резерв, я никогда не вступал в полемику, находил приемлемый вариант, нормальный, уважительный, и обмен происходил. Сначала я приходил, смотрел само изделие, убеждался, что папино, по его личному клейму на внутренней стороне каждой работы в виде птичьей лапки. Затем, если просили, предъявлял паспорт в паре со свидетельством о папиной смерти, чтобы не думали, что бандит. Затем делал предложение.

Я уже тогда примерно представлял себе количество живых адресов, куда можно было пробовать сунуться. Предварительный обзвон позволял прикинуть. Исходя из этого, раскидал мысленно остаток еды. Хватало с избытком, но я решил и придержать что-то. Не знал ничего про войну эту, а правду нам не говорили, врали. Непонятно было, сколько она ещё продлится и кто одержит верх. Несмотря на скорый конец блокады. Волынцев сказал тогда папе, что задавит нас немец, завоюет. И как было не верить, раз он с войной всё угадал. Даже по сроку. Не говоря уж про Европу саму.

Короче говоря, действовал я по системе, аккуратно и с уважением. Но и с оглядкой. Были хозяева, которым я сам хотел побольше дать, их помечал отдельно. Решил, когда список исчерпаю, этим обязательно добавлю, если останется. Жалко было, просто до ужаса как жалко. У кого дети истощённые, но выжившие, а кто совсем уже доходил до черты, вместе с любимой собакой, но съесть её так и не смог, дождался её смерти и закопал в снег, из последних сил. А потом один из них в окно увидал, как её оттуда голодные люди выкапывали и тут же на куски рвали, мёртвую, пока не одеревенела от мороза. А сил идти труп её спасать уже не оставалось. Так и простоял у окна, держась за штору.

Много историй, в общем, написать бы про это, если только честно, как было на самом деле. А честно не дадут, такие они. Папа сказал бы, наверное, что если б Ленин не умер, то и войны этой не допустил бы; он-то уж с немцами умел договариваться как никто. Ленин идеи свои оставил, но Сталин идеи эти предал. Вот так.

А конечный результат моих обменов был следующий: в копилке оказалось тридцать восемь ювелирных работ, клеймённых птичьей лапкой. Кольца, броши, три ожерелья, четыре браслета, серьги, в комплектах и без, перстни. И даже одна корона, для невесты, запрошенная неким нэпманом, обладателем чрезвычайного состояния – папа смеялся тогда, но не отказал. Даже интересно было ему, что на невестиной голове в итоге получится. А на короне той было всё: весь каменный, драгоценный Урал, изумрудный и прочий, отобранный местными добытчиками специально для нэпмана, а уж затем отсортированный папой и обработанный им же. Плюс традиционные голландцы, примовые, без малейшего изъяна. По золоту всё в основном, червонному и меньшей частью уже по платине, тяжеленная получилась штуковина, хотя и ажурная вся, из узоров тонкой выделки соткана была и с разными сложными завитками вроде виноградных листьев с ягодками и другой фруктовой экзотики. Не было в этом папе равных тогда в фантазийности его и качестве работы. Невеста, несмотря на изрядный вес короны, не завалилась, выдержала, сам же нэпман счастлив был несказанно. И папа на свадьбе той гулял, в «Астории», с другими нэпманами, и те тоже захотели короны такие иметь для своих нэпманш-королев, но было поздно уже, времена поменялись. И многих потом из них, кто не сбежал вовремя, Сталин убил, как и Волынцева, но только уже по другой статье.