Дивертисмент братьев Лунио

Гирш поднялся на ноги, развёл руками:

– Знаешь, Вань, лично я всё тебе сказал. Всё, что знал. А тебе решать. Уйдёшь – плакать никто не станет. Договор был, помню. Останешься – добро пожаловать, живи родителем, будь хозяином. Они говорят, неделя осталась или около того. А Маше, прошу тебя, пока про сомнения свои не пиши в записках. Не надо её волновать, нельзя ей. Сейчас ей требуется только душевный покой и витамины. – Он стоял к нему вполоборота, не уходя и не разворачивая корпус целиком. – Тебе первым скажу, как только узнаю. Ожидай. Только одно ещё дело сделай. Если уходить решишь, не жди, пока она вернётся из роддома. Пусть тебя к этому времени тут уже не будет. Надеюсь, понимаешь, о чём я? Не надо разжёвывать?

– Не надо, Григорий Наумыч, – согласился Иван, и Гирш засёк вдруг в его глазах признаки ясного разума. – Я ж люблю её, Дюку вашу, как полоумный. И она меня тоже, сама говорила мне сколько раз. Разве ж не знаете? – он помялся. – Просто ну не смогу, как ни пробуй, честно. Не сумею я... Будут тут мелкие вокруг жить да носиться, кривые, как игрушечные. И папкой звать. Ну какой нормальный выдержит, сами посудите? Лучше сразу не начинать, чтоб после не доканчивать. Так я думаю, Григорий Наумыч, вы уж меня поймите сами. Да и простите, если чего. И ей скажите, чтоб поняла, Дюке вашей. Нашей... Моей...

– Ладно, поговорили, – Гирш сделал пару шагов в сторону двери и проговорил, подводя итог семейной беседе: – Бог простит, Ваня, Бог. Дальше с ним уже беседуй, не со мной. Может, чего и набеседуешь. А про роды скажу, жди.

И закрыл за собой дверь. Иван снова взял в руки кусок дублёной овчины, но тут же отложил в сторону. Поднялся, подошёл к тумбочке, вытянул из неё «Детскую Библию в картинках», пролистнул томик на половину толщины и, замерши, тупо уставился в первую из подвернувшихся картинок. Искать справедливости.

Дальше, про то, как нас с Нямой рожала наша мама, вы знаете, я уже описывал в самом начале. Первой, после участников медбригады, принимавшей нас, близнецов, страшную новость узнала Франя. Узнала и не поверила. Она как раз несла свою няньскую вахту недалеко от операционной и знала, что сейчас там режут её маленькую подопечную, Лунио эту, Машутку. Поначалу вроде без кесарева собирались обойтись, но в ходе родов передумали. И теперь иссекают ей матку, чтобы вынуть из неё двух малипусек, таких же, наверное, хороших и ласковых, как сама.

Потом двое первых вышли оттуда, оба чёрные лицом. Одного она знала – реаниматор с кафедры институтской. А второй был ей неизвестен, хирург, скорей всего. Второй и говорит первому:

– Я же предупреждал вас, Илья Матвеич, я же говорил, не надо, не надо! Обойдёмся малой дозой, вытянем, успеем.

Второй отмахнулся, ответив с явным раздражением в голосе:

– Да бросьте вы, Серёжа, глупость свою демонстрировать. Сказано было, риск исключить, вести по плану, а не по факту. Прибор для чего у вас? Височки подравнивать? Куда смотрели? Нет, ну надо же, так обосраться, так обосраться! И на чём! Могли б всю Москву раком поставить с этим случаем, если бы не дурь ваша, Серёжа. И не ваше упрямство!

– А вы-то, вы-то сами, Илья Матвеич, – начал оправдываться тот, который был Серёжей, – ну раз вы такой принципиальный, взяли бы руководство на себя, случай нетипичный, вполне позволял. И не пришлось бы вам на мне теперь зло срывать, а, Илья Матвеич? При чём тут обосраться?

И они пошли по коридору, перебрёхиваясь дальше. А из операционной крик детский донесся, тоненький, еле слышный. Потом двух крох, обёрнутых, вынесла сестра операционная и унесла в грудничковое отделение. А уж потом остальные стали выходить, по одному. Человека три, кажется. Все кислые и молчат. И ушли, так и не говоря ничего.

А поняла окончательно, только когда за телом пришли, за Лунио Марииным. И стали укатывать в подвал, туда, где у них холодильник. Это был чистый кошмар. Любого ждала Франя, только не такого. И одного вместо двух, и двух неживых, и одного живого, а другого неживого, и главное, обоих целеньких при живой маме их. Только не смерти этой ужасной от не той, неправильной дозы наркоза. Побежала в отделение, руками лицо закрыла, слёзы сквозь пальцы просачиваются, падают на родильный пол. Крикнула сестре, что Лунио, мол, умерла, карлица наша, Машенька маленькая! Та говорит:

– Да ты чего! Как это? При родах, что ли? Во дела! Ну, козлы!

Встала и пошла, другой сестре новость сообщать. Но врачиха по пути остановила, цыкнула на неё, приказала:

– Нечего тут воду мутить, идите по местам, работайте, рожениц мне сейчас всех перепугаете, понимаешь!

А у самой глаза тоже испуганные, не спрячешь такое, видно было по ней. Неприятность огромнейшая для всех, тем более случай на контроле был, с самого начала.

А Франя, ставшая свидетельницей такого человеческого равнодушия, ушла обратно, на дежурство и там стала плакать вволю, раскисая от мокрого, уже без никого рядом. Повторяла только как заведённая:

– Ах ты, малышечка моя, малышечка... Как же так, малышечка... Зачем же так... чего ж они наделали, для чего... – И снова по кругу: – Ах ты, малышечка моя, малышечка...

Семье позвонили почти сразу. Чтобы развязаться с этим досадным фактом как можно быстрей. Он и вправду ужасно неприятным оказался, факт смерти этой уникальной роженицы. Дело, конечно, само по себе будет замято, в смысле врачебной оплошности, но просто даже по-человечески всем было маленькую ювелиршу эту искренне жаль. И тем, кто лежал с ней в палате, и кто лечил, и кто ухаживал.

Трубку взял Иван. Гирш был на службе, но ждал звонка и там, готовый принять любую свежую роддомовскую информацию. Но позвонили не туда, а сюда и представились доктором.

– А вы сами кто будете Марии Григорьевне Лунио? – спросил его женский голос с того конца. – В смысле родства.

– В смысле родства я буду Дюке никто, – ответил Иван, – а в смысле наших отношений я тут живу вместе с ней. Как гражданский сожитель. А чего?

На той стороне уточнили:

– Кому – никто, прошу меня извинить? Дюке, вы сказали?

– Ну да, Дюке, а кому ж. Машухе моей, – удивился он непониманию из трубки.

Там замялись. Но снова спросили:

– Так это вы отец, простите, или не вы?

Иван удивился:

– Отец – это я, если вы про Дюку. Только не её, а самой беременности. А её отец, Григорий Наумыч, сейчас на работе.

– А ваше имя как, извиняюсь? – голос всё ещё продолжал допрос и не переходил к сути.

– Иваном Гандрабурой меня звать, – ответил он, – а чего такое?

Видно там всё же решились. И сообщили: