Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
О-о-о-ох!!! Ты оглушён, ты плывёшь в толще воды, как рыба; ровный мощный шелест толстенных струй, сверкающие полотнища ливня опутывают тебя с головы до ног, не оставляя ни малейшего шанса сохранить сухую нитку хотя бы в трусах…
Зато вокруг светлеет, и воздух прорывается к лёгким, а кожа пьёт воду жадно, как бы даже взахлёб.
Дождь льёт – бесконечный, тёплый, добрый, обнимающий тебя речным дыханием. Всюду – по улицам, мостам и набережным, во дворах и в палисадниках – бегут упругие ручьи, растекаясь в знаменитые астраханские лужи. В эти лужи надо глядеть: вздулись пузыри, значит, дождь зарядил надолго. Нет пузырей – скоро всё закончится, и в воздухе разольются благость и тишина.
Вот стихли ветры, солнце выглянуло…
Всю астраханскую аллергическую
Такие летние грозы в моём детстве налетали часто, чуть не каждый день.
Кстати, уникальная астраханская грязь тоже заслуживает своей «Песни песней». Она вездесуща; она обнимает город, витает в подворотнях, метёт позёмкой, под ноги выстилает бархатистый мусс высохшей пыли; город стоит на её эпическом слое, как былинный богатырь в чистом поле.
У нас посреди самых нищих районов с покосившимися лачугами, с провисшими проводами на пьяных столбах электропередачи, с убойной всеокрестной вонью дворовых нужников, с шелудивыми псами в сорняковых закоулках, с навеки застывшей в грязи тракторной бороздой можно обнаружить улицы с волшебными названиями: улица Шекспира, улица Баха, улица Радищева, улица Раевского… какие имена в грязи! Музыка небесных сфер, мечта о жизни иной посреди неистребимого Хаджи-Тархана, в угодьях вечного улуса Джучи-хана… В степном наследии Хазарии.
Да что там задворки! Наш мединститут угнездился в самом центре Астрахани, на улице Мечникова, богатой на грязь, причём на разную грязь: мокрую-скользкую, засохшую и стёртую в пыль; наконец, замёрзшую.
Наш мединститут после подобных гроз становился обладателем и покровителем одной из самых непролазных в городе, самых грандиозных и самых похабных луж.
Бывало, сняв ботинки и носки, закатав брюки, упорно пробираешься к знаниям… Глядь, по правому и левому бортам, чертыхаясь и нащупывая босыми ногами брод, движутся знакомые фигуры, и тоже – с ботиночками в руках, в закатанных штанах. А это профессора наши Юрий Десанович Чиркин и Азад Назарович Бекчанов несут нам свои знания. Несут аккуратно, ибо лужа там во всю улицу Мечникова, глубокая, как печаль, а если броду не знаешь, можно и по шею провалиться: там и ямы бывают…
Но в чём волшебство ситуации: ни затхлости, ни вони, пахнет одной лишь свежестью – водичка-то дождевая, а грязь свежеподнятая, с земли.
Выйдя из плавания прямо у институтского сквера, вытирать ноги и надевать носки-ботинки мы не спешим. Нет, идём себе босиком по пыльной астраханской почве. Ибо под жарким осенним солнцем грязь высыхает мгновенно. Ноги обволакивает белая пыль, которую минут через пять, уже высохшую, смахиваем ладонью, и она просто облетает, оставляя ноги чистыми, будто полотенцем по ним прошлись. Вот тогда, не торопясь, обстоятельно натягиваем носочки, туфли…
О удивительная, о волшебная астраханская грязь!
Но я о детстве. Вернее, о деде…
Он был монументален. Бывают такие люди, с тяжёлой бытийностью. Когда он – высокий, массивный, с гордо поднятой, даже слегка откинутой головой, отчего его жёсткая седая борода торчала едва ли не параллельно ступням – величественно входил в комнату (а за его спиной чудилась императорская свита), мои друзья вставали. Дед действовал на них как гимн Советского Союза. Это касалось и женщин, которые перед ним трепетали, а на улицах оборачивались на него до глубокой его старости.
Он всегда говорил, что советская власть дала ему всё. Успел пожить при всех её правителях от Ленина до Черненко. Не было более преданного и регулярного зрителя программы «Время»: каждый день дед садился перед телевизором, ждал перемен. Но не дождался, умер прямо перед Горбачёвым.
Как-то я спросил его, при ком было лучше жить:
при Ленине, Сталине, Хрущеве или Брежневе? Он мгновенно отозвался: «При Николае». Увидев моё комсомольское изумление, пояснил: «Я тогда на 3 копейки мог недурно пообедать, а на 5 копеек мог пообедать с вином. А ведь ещё всю семью содержал».Семья его была родом из местечка под Кременчугом: мягкий климат, стихия певучего идиша, густое оседлое заселение многочисленной родни. Детей было семеро, пятеро девочек, двое пацанов, дед – предпоследний. Последним, самым младшим, был Израиль, о котором дед говорил только: «Он был самым красивым».
В Астрахань они бежали, как сейчас понимаю, от погромов.
Дома у нас на крышке рыже-каштанового фортепиано марки F.Mulbach, кроме старого немецкого метронома и статуэтки балерины Ломоносовского фарфорового завода, стояла в серебряной рамке фотография родителей деда, моих прабабки и прадеда. Две величественно воссевшие в креслах традиционные еврейские фигуры. Этот самый прадед, Арон Миркин, обладал весьма благообразными бакенбардами, но слишком оживлённым выражением выпуклых чёрных глаз. По рассказам мамы, то и дело мотался в Америку и обратно в Астрахань «по делам фирмы». Что за фирма была, что производила, кто был клиентами таинственного прадеда Арона – понятия не имею. «Делал гешефт», – поясняла мама, пожимая плечами.
Однажды он не вернулся. Был кормилец, да сплыл – в буквальном смысле. Мама подозревала, что у прадеда в Америке завелась ещё одна семья, и когда выяснилось, что океанские рейсы между семьями стали уж слишком накладны, прадед всё взвесил и просчитал (количество детей, прибыль-убыль-перспективы, политическая заваруха в России) и выбрал дальние берега.
Семья обрушилась на юного моего деда всей еврейской морочью и мощью обязательств. Ему приходилось не только всех кормить, но и поэтапно выдавать замуж сестёр. А это, как я понимаю, предприятие почище американского гешефта. Возможно, прадед Арон именно от этого и бежал…
Я мало что знаю о сёстрах деда, все они, прицепленные к мужьям и лялькам, разъехались по разным городам. В памяти остался только «самый красивый» Израиль, дядя Изя, – возможно, потому, что интриговал моё детское воображение своей некомплектностью: пройдя всю войну в минёрах, подорвался где-то в Чехословакии, в предместьях Брно, «возле какого-то, говорил, шикарного замка с забытым названием». У дяди Изи недоставало ступни правой ноги и кисти левой руки. Эта странная асимметричность меня волновала. Во всяком случае, в детстве я испоганил двух матерчатых клоунов, подаренных мне дедом, ножницами отчекрыжив им обоим правую ногу до колена и левую кисть. Клоунов (не дядю Изю!) мне потом было по-настоящему жаль. Самого-то дядю Изю чего жалеть – он очень ловко обходился со своими обрубками: практически всё делал одной рукой и по дому на костыле скакал очень резво. В детстве я любил приходить к ним в гости. Его жена тётя Фрида, очень толстая и очень добрая женщина, буквально обволакивала меня лаской. «Хочешь праничек?» – спрашивала с заговорщицким видом. Кто ж в пять лет не хочет «праничек», я и сейчас не откажусь…
Вот чёрт: не думал, что вообще когда-нибудь её вспомню, толстую добрую тётю Фриду. Это её «хочешь праничек?» – сегодня, спустя 50 лет, звучит в моих ушах сладкой музыкой…
У деда же в детстве были свои «пранички». Как раз в пять лет его отдали в лавку родного дяди. Родной дядя – это ж родная душа, разве нет? Он же ребёнка не обидит?
Мучная-крупяная-чайная лавка в Персидской слободе: «Жорж Берман. Колониальные чаи». Пятилетний дед был разносчиком. Не то чтобы особые тяжести таскал: кто ж будет нагружать малютку. Но товар в те времена могли отвесить и по фунту: чай – на две заварки, крупу на утреннюю кашу, хлеба – пять ломтиков. Жидкости наливали чарками да шкаликами, сахар и крупы отмеряли гарнцами и стаканами. Разносная работа живая, бегучая, глазастая; главное, под конку не угодить. Парнишка был смышлёный, город знал как десять пальцев на босых своих ногах… «Родная душа», дядя, ребёнка и правда не обижал, руки на него ни разу не поднял.