Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

Так вот, Жорка стоял в дверях кабинета в одном сандалии, не отвечая на мой нетерпеливый призыв, и смотрел на несуразный, в сущности, хотя и обаятельный этот комнатный флюс.

– Макароныч, – спросил он, – зачем вам это окно?

– Что значит, зачем окно, – сварливо огрызнулся дед. – Зачем потолок. Зачем стены. Зачем окна… для света!

– Свет сюда поступает сверху.

Да: в этой прекрасной комнате, помимо того эркерного, были в наклонном потолке ещё два окна, из-за чего кабинет деда всегда, даже в сумрачный день, казался пронизанным воздухом и дрейфовал куда-то в небо в волнах бледно-молочного света. А уж зимой, в редкий в Астрахани снегопад, я всегда забирался с ногами в дедово кресло, обнимал колени и, не отрываясь, смотрел, как в двух высоких столбах морозного неба роится над головой снежная кутерьма.

Подволакивая ногу в незастёгнутой сандалии, Жорка прошлёпал к эркеру.

– Вот тут проложить рельсы и поставить на них книжные полки, – буркнул он, размашистым жестом отрезая полянку эркера. – Полностью зашить этот сегмент с окном: на взгляд с порога – просто полки у стены, такие же, как эти. И комната станет правильной квадратной формы, не подкопаешься.

– К чему это? – помолчав, спросил дед, каким-то новым внимательным взглядом рассматривая Жорку.

– За полками будет тайник, – просто сказал тот. – Стеллаж отъезжает в сторону, вы заходите, задвигаете полки назад… и вас нет нигде. В одной из книг делаем фальшкорешок с глазком, и вы из тайника видите и слышите всё, что происходит в комнате.

Мой дед, за которым всегда оставалось последнее слово, который перебивал, наступал, доказывал и торжествовал, когда бывал прав, и ярился, когда ему указывали на ошибку; дед, который всегда лучше всех всё знал… – продолжал молча и слегка растерянно смотреть на Жорку, как бы не вполне его узнавая.

Тут, мне кажется, уместно заметить, что Жорка с детства демонстрировал необъяснимые качества личности. Ну, хорошо: его явный математический дар был врождённым, такое бывает не так уж и редко – мальчик одарённый и странный, слова «аутизм» мы в то время не употребляли. Но откуда, ради бога, когда и как нелюдимый деревенский пацан, с детства заброшенный матерью, изначально – я же помню! – косноязычный, мог научиться правильной и образной речи, особенно обстоятельной в моменты спора, когда требовалась сила убеждения? Абсолютный сюрприз! Загадка… И тем не менее я сам не раз прибегал к его способности скупо и точно, в нескольких словах формулировать мысль или проблему. Приходил от этого в постыдное раздражение, но всякий раз бывал вынужден согласиться именно с его формулировкой положения дел, именно с его взглядом на вещи и события. Прекрасно помню (нам было лет по пятнадцать) свою оторопь от вскользь произнесённой им фразы, показавшейся мне чеканной формулой: «К счастью, мы понятия не имеем о том, что ожидает нас в будущем».

Никакого тайника, само собой, дед из нашего великолепного эркера делать не стал, да и кто б ему позволил. Но дело не в этом. Дед никогда ни за кем не подглядывал. Никогда не подслушивал. Вообще, Макароныч был – самым явным, самым наглядным человеком из всех, кого я в жизни знал. (Рыбные его похождения не в счёт, страсть не укладывается в прокрустово ложе нравственных лекал.) Но на Жорку с тех пор он посматривал с уважением и тщательно скрытой заинтересованной опаской.

Много лет спустя, перед самой смертью – мама уверяла, что дед стал заговариваться, но я в это не верил, – он как-то обронил, что Жорка с детства «умел считывать страхи других людей, именно поэтому преуспел в своём опасном бизнесе».

– Ты хотел сказать – мысли читал? – спросил я удивлённо.

– Нет, страхи, – упрямо возразил дед. – Помнишь, как он предложил сделать потайную комнату за книгами, в моём кабинете: «Вы задвигаете за собой полки, и вас нет НИГДЕ»?

– Ну, и чего ж ты тогда напрягся, – насмешливо спросил я, – что за страхи такие он в тебе прочитал? По-моему, ни хрена ты в жизни не боялся.

Дед понурил голову, помолчал и возразил:

– Боялся… не за себя. За семью. Я всю жизнь боялся погромов. Ты не знаешь… У меня в погроме убили сестру, Миреле… Растерзали. Ей было шестнадцать… И я всю жизнь, где бы ни оказывался, прикидывал – куда, если что, я бы спрятал семью. В тот день, когда Жорка… В общем, он почему-то знал, он просто видел по мне, что я всю жизнь ищу спрятаться.

– Ты?! – переспросил я с недоверчивой улыбкой – Ты, который всю жизнь напрашивался на скандал, пёр на рожон, на стычки, на мордобой?!

– Почитай Юнга, – вздохнул мой старый дед. – «Кто смотрит наружу – видит лишь сны, кто смотрит в себя – пробуждается». Жорка сам с детства полон страхами, – добавил дед, – и потому науськан на них, как пограничная овчарка.

Много лет спустя я вспомнил этот разговор, когда Жорка похвастался мне по телефону: некий русский олигарх приобрёл замок где-то в Бретани и подрядил Дизайнера на розыски тайного хода, – якобы тот был описан в рукописи XVIII века, найденной в библиотеке соседнего монастыря.

– На черта ему сдался тайный ход, – поинтересовался я. – Монашек по ночам навещать?

– Да нет, – отозвался мой друг. – Думаю, не о монашках он заботится, а о дочерях. Его можно понять: три дочери, одна другой дороже. Семнадцать, шестнадцать и четырнадцать лет. Убийственная наживка для братанов.

Что касается его пресловутого «опасного бизнеса». Он не более опасен, чем наше с ним первое общее дело, наш первый взлёт в начале девяностых, обогативший нас, желторотых сопляков, вселивший в нас чувство захватывающей свободы и уверенности, что мы двое – умнее, рисковее, удачливее прочих иных. И что надо лишь держаться вместе и насмерть, и смотреть во все четыре стороны, спина к спине, срастись, слиться, не пустить никого третьего в наш идеальный тандем.

Как мы тогда были уверены в том, что жизнь только разворачивается, и всё под контролем, всё предусмотрено и всё можно просчитать!

А смерть Торопирена, при всей Жоркиной к нему привязанности, это «обстоятельство бытия», повторял я, вздыхая: старики умирают, мир праху и светлая память тебе, Цезарь ты наш Адамыч…

Вот только светлого в этой памяти, как и в грандиозном преступном его наследстве, обрушенном на Жорку, а значит, и на меня, было – кот наплакал. Тем более что хранить это наследство, эту его проклятую драгоценную коллекцию, предстояло, собирая её по крупицам, как в сказке – за тридевять земель. Начиная с Бухары, жёлто-бурого города синих и бирюзовых медресе, пропитанного запахами дынь и айвы, затхлым запашком застоявшейся воды городских прудов. С Бухары начиная, где наш тандем – наш с детства, с разорванной и зашитой Макаронычем Жоркиной губы, нерушимый тандем наш, – треснет и расколется, как астраханское небо раскалывалось в летнюю грозу под огненным трезубцем молнии.

А я помню тот миг и буду помнить всю жизнь.

Мы пересекли огромный двор с рукотворным прудом, за которым стоял унылый типовой четырёхэтажный дом, и сверили адрес: третий подъезд, третий этаж, квартира семнадцать… Вроде бы тут, буркнул Жорка. Волновался; да что там, я и сам был на взводе: мы в те дни разогнуться не могли под грузом жутковатого, сброшенного на наши головы наследства, драгоценной коллекции гангстера Торопирена, разбросанной по землям и континентам. И вот, первый адрес. Первая встреча незнамо с кем. Бог весть, кто ждал нас за этой первой дверью. Мы были уже бывалые и битые ребята, на всякий случай похаживали в тир, кое от чего уклонялись, за кем-то внимательно приглядывали, с кем-то предпочитали договориться по понятиям. Но эта история была для нас чем-то новеньким, совсем из другой оперы; мы даже подумывали – не оставить ли всё как есть, не послать ли эту коллекцию, вместе с Марией-Антуанеттой, куда подальше…

Дверь была, как и весь дом, простонародная, неопрятно закрашенная дешёвой коричневой краской; в общем, не «Сезам, откройся!» – хотя исключать за ней логова сорока разбойников было неосмотрительно. Дверь оказалась приотворена, но мы остались за порогом, лишь коротко нажали на кнопку звонка.

Внутри кто-то встрепенулся, зашлёпали босые ноги, женский голос крикнул: «Ой-ёй-ёй, погодите, не входите!..»

Мы с Жоркой переглянулись и вздохнули: там явно кто-то выскочил из душа и сейчас шлёпал по полу в поисках трусиков. Что ж ты дверь забыла запереть, дорогуша…

Ну, мы стояли и терпеливо ждали, дело-то житейское, – пока некто вытрется, пока на влажное тело натянет (судя по голосу) бельё-платье-блузку-что-там-ещё. А припудриться, а тушь на ресницы, а духами за ушком мазнуть? В общем, прошло минут пять…

…И потому, когда она возникла на пороге – голая… ну, почти голая, – мы оба окаменели.

Вот из-за этого первого блиц-кадра, из-за этого гоп-стопа, из-за дробного сердечного удара я и не могу описать впечатления, которое она производила. А кадр был не слабый: на голом теле – мужская сетчатая майка, какую лет тридцать отечественная промышленность, даже бухарская, не выпускала, и мужские же трусы. Ей-богу. Ну, не трусы, ладно, ну, шорты из мальчукового отдела бухарского Военторга. Да и не в этом дело, хрен бы с ней, с этой отвязной голотой. Но то была девушка-фреска; расписная девушка-арлекин: левая рука от кончиков пальцев до плеча, и правая нога от ступни до, полагаю, паха были густо расписаны, вышиты, прострочены чёрной татуировкой. Мне это напомнило что-то неуловимо прекрасное – из детства. Сетчатая мужская майка облепляла явно свободную влажную грудь, мокрые водоросли волос струились вдоль щёк. Перед нами была Ундина, всплывшая из морских глубин абсолютно неизвестной нам, подпольной жизни покойного взломщика Цезаря Адамыча… И если б не это оригинальное явление народу, где-то в других, более привычных декорациях я бы при первом взгляде на неё подумал: невзрачненькая… носатенькая…