Дневники Льва Толстого

Глядя снизу, масса не видит высоту как она есть, или просто ее не видит. Произведение нависает над нею заведомо непонятным — греющим как солнце или питающим как яблоня, но как устроено солнце и тем более как сделать его, масса не знает.

Снизу оно представляется им не только неправильным, но непонятным. Для того, чтобы они понимали его, работают критики. Критики — это всегда те, к[оторые] пытались б[ыть] художниками и не успели. Они знают высоту и размер и бегают кругом и с разных точек зрения рассматривают и передают толпе результаты своих наблюдений, из которых важнейшие состоят в том, что они видят ногу там, где действительно нога, и в том, что толпе казалось обрубком. По отношению к толпе они необходимы — они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается (там же).

Обратите внимание: выше художника только другой художник. Толпа не видит и не может видеть, что именно и как художник делает.

Подразумевается, что делает дело только художник. То, что наукотехника много сделала, взворотила природу, еще не доказывает, что она делает дело. Касается ли наукотехника того в человеке, что двигало им, когда занимался наукотехникой? Взворачивая природу и тело, наукотехника собственно по-настоящему не трогает человека. Трогает его искусство.

Между настоящим искусством и остальными перепад хуже чем непонимания, противления, враждебности.

В мире в 30 лет живут 3–4 человека художников, а стоит явиться произведению искусства, то и в 1000 журналов 1000 человек с приемами учителя к ученику обсудят все достоинства и недостатки произведения. Если в критике видеть оценку — будет бессмыслица, если видеть посильное толкование, будет великий смысл (там же, с. 119–120).

19 Марта {1870}. Что бы ни производил поэт или мыслитель, он должен знать, что в то время, как он пишет, уже с разных сторон сидят сотни людей, пытавшихся неудачно на том поприще, к[оторое] избрал поэт или мыслитель, с обмокнутыми в свою желчь перьями, наготове растерзать всё то, что произведет мыслитель (там же, с. 121).

В свете этой элитарности, допущения решающего неравенства между людьми, мы впервые начнем понимать и упрек Толстого богатым. Против контраста нищеты и роскоши самого по себе Толстой вовсе ничего не имеет. Его «демократизм» имеет вовсе не смысл уравнивания состояний, или жалости к бедным, или упрека бессердечию богатых, а только смысл обличения богатых в вялой жизни, упрек своему классу в проигрывании соревнования в полноте бытия противоположному классу. Богатые плохи не тем что богатые, а тем что не на высоте своего богатства. Если это не видно ясно из позднего Толстого, то только потому что он рано это понял, сказал и не надо было повторять.

Как часто писали, говорили, пишут и говорят: бесчеловечный богач съедает в трюфелях или носит в серьгах средства спасения от голодной смерти целого семейства. Как несправедливо! Трюфелями и жемчугом нельзя накормить семейство. Добывание тр[юфелей] и жемч[уга] уже накормило семейства. А если вы хотите сказать, что богач должен бы на деньги, которые он употребляет на роскошь, купить пищи и послать семейству, или самые деньги, то это бессмыслица. Он сбирал деньги для тр[юфелей] и жемч[уга], и если бы он не мог пользоваться тр[юфелями] и ж[емчугом], он и не собрал бы денег. Да притом, если бы трюф[ели] и жемч[уг] остались бы некупленными, было бы, кроме того голодного семейства, о к[отором] вы заботитесь, еще сотни новых голодных семей. —

Скажите скорее то, что я говорил в юности (это будет похожее на правду). Зачем тысячи рабочих для роскоши в городе, когда в деревнях не успевают снять хлеб?

И то фальшиво.

В деревне должна быть натуга и отсутствие роскоши. И потом избыток сил идет в город (там же, с. 120).

В деревне должна быть натуга. Богач должен кормить рабочих, покупая жемчуг. Художников должно быть трое в мире на поколение, больше не надо и не может быть. Всё сковано необходимостью, жестким законом контрастов.

«Во всём возмездие, во всём спасительный клапан паровика, во всём предел, его же не прейдеши. И предел этот очевиднее всего для меня в умственной деятельности человека» (13.3.1870 // 48,118).

Всякое усилие сразу тонет в противодействии той же или большей мощности, нет нигде никакого простора для свободного произвольного движения, всё сковано в сплошной неразрывной плотности.

Почему художник должен знать что каждый раз вступает в плотную среду противодействия. Чтобы не воображать что будто бы не все ищут там же где он. Чтобы знать что он никогда не один. Чтобы помнить, что настоящая разница проходит только между половинчатым и полным усилием; чтобы не надеяться будто неполное усилие чего-нибудь стоит.

Полное усилие количественно не измерить. Не высчитывать же кто больше из писателей сидит за письменным столом. Полнота тут не в количестве усилия, а в его другом свойстве. Оно должно сдвинуться из расписанной области в безумие. Хайдеггер: философия сумасшедшая. Полнота усилия означает выход в рабочее безумие.

26 Марта {1870}. Всё, что разумно, то бессильно. Всё, что безумно, то творческо-производительно.

В воспитании (теории), в госуд[арственном] управлении (теории), в хозяйстве — любовь плотская и духовная — поэзия — есть ли что-нибудь более безумное? Разумны теории.

Но что это значит? Что значит то, что всё, что разумно, то непроизводительно, а что безумно, то производительно? —

Это значит — другими словами, что то, что и есть сама сущность жизни, непостижимо разумом, а постижимо разумом ничто — самый разум. —

Возьмитесь разумом за религию, за христианство, и ничего не останется, останется разум, а религия выскользнет с своими неразумными противуречиями. То же с любовью, с поэзией, с историей.

Но если я понимаю недостаточность моего разума для постигновения сущности, то чем же я понимаю то, что есть сама сущность с своими законами? Чем? Сознанием себя — части непостижимого целого. Признанием Бога (там же, с. 122).

Здесь маленькое замечание: Толстой пересмотрит разум, увидит в нем, мы видели, роскошь опьянения. Он и мысль и разум во всем, что я сегодня цитировал, понимает как наши, но умеет и будет понимать и как безумие, как поэзию и любовь.

Сумасшедший мир неприступен для тех нас (мы), которые рассуждаем и планируем. Но он близок нам, потому что мы сами он и есть, только бы узнать себя.

Мне нравится, как это сказано. И всё-таки стоит спросить, возможно здесь что-то не так.

В самом деле, ведь и мы, свободные и отдельные, тоже часть мира, живого?

И тогда место в нем, в жизни имеет метрика?

Разум и мысль будут у Толстого освобождены из лап мы, у мы останется в руках только заблуждение.

Не надо долго искать у Толстого, когда он отменит свое деление на сумасшедшее-настоящее и разумное-бессильное.

Недолго нам было ждать реабилитации мысли. Вот он уже и отменил, в этой же серии записей, ненужность возвращения к мысли. Потому что кроме той мысли, которой думают мы, есть другая, настоящая мысль.

11 Апреля {1870}. Шопенгауер необходим для того, чтобы дать понятие о свойствах забытого нами настоящего мышления. — Забытого особенно благодаря Ф[ихте], Ш[еллингу], Г[егелю] периода упадка. Мы не знали и забыли те приемы Платона, Декарта, Спинозы, Канта, тружеников независ[имых], страшных по своей оторванности и глубине (48: 126).