Дневники Льва Толстого

Толстовское понимание нищих духом конкретно, технично. Оно в принципе не может быть в числе богословских толкований, потому что требует отказа от толкований в пользу принятия без толкования.

Ольга Александровна Седакова в предисловии к своему ожидаемому словарю паронимов [79] , которые в церковнославянском имеют другое значение чем в современном русском (например моление «о всякой душе христианской, страждущей и озлобленной» в церковнославянском значит не то, что христианская душа озлобилась, а то, что ей причинено зло, с ней по-злому обошлись), спрашивает, откуда пошло такое мнение, что понимание должно истолковать, изложить. Спрашивающие, где в старой Руси анализ священного текста, почему дело ограничивается чтением и запоминанием, начетничеством, упускают одну разницу.

79

<См.: О. А. Седакова. Церковнославяно-русские паронимы. Материалы к словарю. М., 2005>.

Она важная. Введем ее.

Природу называют книга. Генетический код, информация в клетках ДНК для биологии не метафора: инженеры умеют анализировать записанное в геномах, редактировать эту запись. Разное письмо в природе и словесности?

Есть лучше и интереснее ответ, чем что это вещи разные, имеющие некоторые сходства, при анализе которых надо учитывать, и т. д. Письмо культуры в желаемом пределе то же, что письмо природы. У монаха, творящего умную исихастскую молитву, слова вобраны в дыхание и сердцебиение так, что их потом не надо произносить, они стали телом. Зазор между телом и смыслом выбирается. Остаточное, не включенное в молитву тело будет ассимилировано. Живое существо будет равно тексту. Он не толкует молитву, а — как сказать? — интерпретирует ее в смысле «звуковой реализации нотного текста». Раньше (считается что до начала XIX века) композиторы сами себя исполняли. Теория интерпретации, существующая уже больше века, возникла вокруг того обнаружившегося факта, что отделение исполнительства от сочинения ведет иногда неожиданным образом к богатству, которого композитор, сам играющий свое, не достигал.

Будем говорить об интерпретации (исполнении) и толковании, считая различие между ними важным или, я предлагаю, очень важным. Допустимы разные способы называния. Айрапетян, имея в виду исполнительскую интерпретацию, называет ее «настоящее толкование» [80] , которое «верно духу своего предмета», т. е., собственно говоря, проводит его (продолжает). Дильтей, когда говорит, что история духа нуждается в толковании, имеет в виду собственно развертывание этого же самого духа. Именования могут быть разные, но разницу между чуть ли не противоположными вещами чувствуют все, даже когда называют разные вещи одним и тем же словом, как например «перевод»: он воссоздание оригинала или его бледная тень, и так далее, люди доходят до большой патетики, восхваляя одно и презирая другое, и так далее. В справочнике под одним словом «интерпретация» вы найдете оба противоположных смысла: объяснение, перевод на более понятный язык — и тут же «построение моделей для абстрактных систем (исчислений) логики и математики», их реализацию; «разъяснение содержания, стиля художественного произведения» — и тут же уже упоминавшееся «истолкование музыкального произведения в процессе его исполнения» (формула грязная, потому что исполнитель хороший может и вовсе не толковать музыку, а давать ее во всей загадке и тайне).

80

<См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски (в 2-х частях). М.: МФТИ св. Фомы, 2011, ч. 1, с. 420, д5841>.

Мы можем хоть бы и не вводить разные термины, лишь бы помнить об огромной разнице. Продолжается же скандал, на котором тратятся громадные силы и время, вокруг философского слова понимание, которое у Дильтея, Хайдеггера, Розанова умение и творение [81] , а у изучающих этих же самых авторов — «форма освоения действительности», «постижение и реконструкция смыслового содержания» (справочник [82] ).

Вы заметите в литературе, что пока люди не думают, они смешивают всё в одно и сами не замечают, что говоря герменевтика, интерпретация, толкование, перевод имеют в виду и часто вперемешку называют разное. Но вот Ганс Зедльмайр, австрийский первоклассный историк искусства, который конечно заметил важное.

81

«Понимая […] человек […] получает способность не только воспроизводить явления природы, но и создавать новые, еще неизвестные в природе явления, заставляя элементы вступать в новые, еще не испытанные сочетания. Он начинает как бы творить природу». (В. В. Розанов. О понимании. М., 1996, с. 23.)

82

<Философский энциклопедический словарь, ст. «Понимание». М.: Советская энциклопедия, 1989>.

Не каждый способен — и не в любой момент — вновь вызвать, пробудить в себе переживание художественного произведения […] пробуждение или воссоздание произведений искусства (их ре-продукция) и есть не что иное, как то, что в музыке называют «интерпретацией» […]

Интерпретировать произведение архитектуры или изобразительного искусства означает, согласно распространенному мнению, излагать нечто относительно предстоящего нам произведения […]

Мнение это ложно, оно препятствует более живому отношению к искусству со стороны воспринимающего и стоит на пути внутреннего прогресса нашей науки […]

В действительности интерпретация произведений изобразительного искусства, так же как и музыки — ибо искусство одно, — представляет собой воссоздание, репродукцию.

Дальше особенно важно, решающее. Тут надо вспомнить то место Толстого о толковании, с которого сегодня начали.

[…] Это воссоздание, эта интерпретация возникает не из размышления о произведениях, оно не привносится мыслью в объекты искусства, подобно тому как и создание художественных произведений не есть придумывание их [не умственная конструкция; одинаково то и другое, одна природа в продукции и репродукции]. Но оно совершается в той же сфере, что и само созидание, захватывает всю личность человека — его дух, душу и тело — и лучше всего может быть определено как воссоздание (Nachgestalten) в созерцании [83] .

83

Ганс Зедльмайр. Искусство и истина. СПб.: Аксиома, 2000, с. 135 след.

Если вы почувствовали, что для Зедльмайра важно, то вам захочется пожалуй для настолько разного ввести два имени. Загадочное, систематически продолжающееся смешение мешает. Введем поэтому условно, исполнение (интерпретация) и толкование.

Теперь скажите мне вещь, которая меня очень интересует. Что понятнее, определеннее, исполнение или толкование?

Конечно, толкование менее ясно. И здесь по-моему причина, почему для разных вещей одно слово. Потому что в отрыве от исполнительской интерпретации толкование теряет субстанцию, становится туманной, неотчетливой задачей. Проверьте себя, попробуйте теперь, когда мы с Зедльмайром выделили отдельно исполнение, ре-продукцию, определить отличное от нее толкование вам не удастся. А сама эта неопределимая вещь без субстанции, отвлеченное говорение о настоящем, есть, еще как, почти исключительно, как пишет там же Зедльмайр, это мнение, что дело интерпретатора

излагать нечто относительно предстоящего нам произведения (которое якобы вовсе не нуждается в том чтобы воссоздавать его заново), изъяснять заключенный в нем «смысл» (например, «Меланхолии» Дюрера), или его форму (например, при истолковании «композиции»), или что-либо еще.

[…] Оно [это мнение] уже давно опровергнуто в теории. Но — только в теории. На практику оно еще оказывает сильное воздействие [84] .

Мягко сказано.

Так что, видите, из двух вещей, между которыми нужно различать, одна настоящая, определенная, исполнительская интерпретация, другая не настоящая с какой стороны ни посмотреть. Потому мудрый язык и имеет для того и другого, совсем разного, одно слово.

84

Там же, с. 135.

Предлагаю упражнение, чтобы приблизиться к феномену интерпретации как исполнения с другой стороны. Здесь перед нами один из тех интересных случаев, когда язык отказывается от введения разной лексики как раз там, где разница обозначаемых предельная. Так лучший способ показать полную негодность живого существа или вещи — назвать ее по имени ироническим тоном. Сюда же относятся такие явления, как отрицание na в древнеиндийском в роли сравнения; противоположные значения privativum и intensivum в греческой приставке —?-. Вардан должен сформулировать это точнее [85] .

85

<См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово…, ч. 1, с. 114 след., г72>.

Илья слышит на улице оклик: Илья! Илья поворачивается и видит, что окликали не его. Простое совпадение. Он идет дальше. Что произошло? Ошибка в толковании, потребовавшая исполнения того, что показалось приказом оглянуться, подойти? Ошибка была исправлена новым, верным толкованием, а именно что имеется в виду другой Илья, не я? Теперь недоразумение снято и можно спокойно идти дальше?

Нет, этим дело не кончается, потому что остается чувство неловкости, которое никаким толкованием снять не удается, оно остается надолго и в каком-то смысле навсегда.

Почему ему неловко, стыдно, чувство фрустрации?

Стыдно, во-первых, своей готовности думать, что мир вокруг меня обращен ко мне и я только его и интересую. В мире оказывается есть, кому до меня нет никакого дела. Что я не готов это принять, откликаюсь, словно я центр мира, стыдно? Стыдно наивного эгоцентризма, солипсизма, детского чувства родного, внимательного окружения?

Всё, анализ закончен?

Нет. Потому что в настроении сильного увлечения, может быть не обязательно другим человеком, захватывающим делом, в так называемом «поэтическом настроении» я расширен, не ощущаю себя одним одиноким. Мне кажется, что все знают о моем состоянии, говорят обо мне, причем мне тогда не стыдно вовсе это чувство, что кажется мне говорящим мне и со мной; я жадно прислушиваюсь, во всём вижу касающийся меня смысл. Стыд не может быть за то, что я обернулся, потому что я знаю за собой состояние, когда обернувшись я не знал бы за собой стыда; стыд таким образом за то, что я потерял такое состояние. Мне стыдно оттого, что я сейчас не расширен. Норма — когда не стыдно, обернувшись на любой оклик, видеть весь мир говорящим прямо и только мне.