Дни яблок
Шрифт:
— Сама вiзьму! — гаркнула Потвора и ринулась. Криксы бросились наутёк, охая.
— Идём… — сказал я Ежу. — Вернёмся, спустимся, потом под землю, а там и видно будет.
— Что под землёй-то видно? — удивился Ёж Крыштоф.
— Вот жалею в который раз, что ты не крот, — ответил я. — Поговорили бы про подземное обозрение. Путь отыскали бы…
Тут очередное зеркало, а их в Девичьем дворце великое множество, разверзлось. Даже всхлипнуло. И оттуда, из слепящей холодом, чёрно-синей, страшной бесконечности, вывернула на нас давешняя карета. Запряжённая костяками. Оскаленные зубы их не оставляли надежд,
— Вверх, — только и сказал Ёж Крыштоф. И опять пришлось бежать-торопиться, до колотья в боку и похрустывания в коленке.
Не вспомню как, но оказались мы на крыше… В руках у меня был пряничный ключ, ботинки — в пыли, а плащ весь в паутине. Вокруг совсем стемнело, а откуда-то снизу доносилась музыка — нежная и растанная…
— Лесник на кладбище, — сказал Авлет. — Где-то здесь, на крыше, воздухозаборник… Вентиляция из зала — вот мы и слышим балет.
— Его вот-вот затанцуют насмерть, — сказал я. — И не спасётся, нашёл место куда ходить ночью… А для нас с тобой вижу выход единственный. — И я достал из кармана горошину. Ведь взял, следуя совиному совету, из дому всякую мелочь. Легко уместившуюся в кармашке — пряники и горох.
— Из одного три… — крикнул горошине вслед я.
И ягоды покатились прямиком в тёмное небо. Потом обратно.
Ёж Крыштоф, как и прежде, был скор на волшбу — тронул пальцем ближнюю из трёх вернувшихся на крышу горошин, потом вторую, а там и третью — и увидали мы поначалу слабые мерцающие огоньки. Горошин стало больше, ягоды составили тропу, затем дорожку, а потом у меня из носу пошла кровь — и на крышу, грохоча колёсами по жести, вырвалась карета.
С востока явился павлин.
Некоторые из горошин принялись словно гаснуть, опадая на крышу маленькими золотыми ключиками. В карете засмеялись, и во тьме пронзительно запел рожок…
— Поторопись, — крикнул я Ежу. Бывший пряник упрямо собирал ключи… Много пыхтения произошло при этом, а также старания. Я ухватил Авлета-Скворогуся за руку и потащил за собою — на мост. От погони прочь.
Тут тёмная фигура на козлах кареты привстала, раскрутила кнут над головою и…
Всё из Крыштофовых рук так и брызнуло в разные стороны… Сам бывший пряник вздохнул, постоял мгновенье, протянул к небесно-алой птице руки и рассыпался в крошки — так и зазвеневшие по жестяной крыше…
— Только не смотри под ноги, — сказал я Авлету.
И мы пошли шаг за шагом по гороховому мосту через улицу, над крышами — на соседний холм. Павлин, перелетевший через на, волнительно полыхнув алыми искрами, принялся старательно склёвывать пряничные крохи, а заодно и горох — у нас за спинами. Мост таял буквально на глазах. Костяки в попонах и с чёрными султанами на серых черепах оступились: раз, другой, третий. Затем, видимо, сбились с ноги, заревели, тонко и ненасытно. И потянули упряжь в прореху, вниз. Карета тяжело поскрипела рессорами, внутренности её громыхнули, лязгнули, изошли пылью — и рыдван обрушился с упряжкой вместе, прямо в перевёрнутые звёзды.
Словно камень в реку… Показалось мне, что внутри неё кто-то кричал.
С другой стороны, у выхода, стоял воин. Они часто стоят у моста, кто с чем — с копьём, например… Как один небезызвестный ангел… Этот страж стоял босиком. И с топором. Секира сияла.
— Вже вечip вечорiє…[156] —
сказал я.— Та наче впала нiч, — радостно отозвался воин. — Казали менi, буцiмто казав, що маеш казати… До мене.
— Toдi кажу, що знаю, — начал я. — 3yстрiв на Зiльничах балiйку, та просила переказати: «Ефта любила, Ефта любить, Ефта любитиме. Iнше все сон». Що воно й до чого — не знав, не знаю, знати не хочу.
— А ще? — спросил босой воин. — Ще когось cтpiв? 3 наших, но тих… Гречних?
— Cтpiв таку coбi, з варягiв, мабуть що, — сказал я. — Та вона пiшла. Велiла казати: «Наша Брама впала».
— Як таке може бутъ? — удивился воин. — Для цього кликана, ставлена. А де пiшла?
— Кажу, що знаю, — повторил я. — Мабуть до себе, на Сiгтуну. Бо, казала, там с брама теж.
— Добре, — сказал мне Михайлик. — Все, що було треба, взнав. Тепер тебе полишу. Далi сам. Онде двip.[157]
И улетел, смешно дёргая босой ногой.
Впереди у нас был остаток горохового моста, верхушки деревьев, справа макушка дурацкой самоклёпной арки, а внизу маленький домишко с узорчатыми крепышами-колоннами.
Авлет, бывший Скворогусь, сказал торжественно:
— Непростая гора. Божественные любят преображаться на горах.
И мы прошли сколько-то, потом ещё полстолько, потом спустились, до самого низа дошли, потом вниз, ещё ниже и ещё — мимо верхушек сонных лип. К маленькому зданию на вершине безымянной горы — игротеке.
А павлин склевал все крошки.
Я сурово посмотрел на стражей-грифонов справа-слева от входа и вошёл. Вслед мне шмыгнул бывший Скворогусь Авлет.
— Это со мной, — как можно суровее сказал я грифонам Те вздыбились моментально. Авлет несмело дунул в свою двойную дудочку, потом поцеловал устье её и подул смелее — грифоны сделались умилены и пустили нас, зевая клювами вслед.
В игротеке царил приятный полумрак. Семеро сидели за полукруглым столом. Каждый на своём троне. Недвижимы, вечны, в возрасте… Все, кроме обманчиво юного Гермия.
Потвора яростно сопела, укутавшись пуховыми платками. Под нею расположилось скрипучее сооружение, плетённое из лозы. Как старый стул с веранды.
Я присел на низенький древесный спил перед всеми, будто бы на плаху.
Между нами стояла низенькая тренога-жаровня, полная синих и белых огоньков, и курился оттуда дымок, требный. Было слышно, как снаружи кто-то в рог протрубил отмеренное время…
В зал торжественно явился давешний павлин, переливающийся шарлатным светом среди полумрака.
— Час судити, — сказал павлин и подозрительно зыркнул на Гермия. — Семеро присутнi, вci шiсть. Брами замкнетi, священне мicтo убезпечене й не спить.
— Судити будемо старшою, кажу для протоколу зборiв,[158] — весомо заметила статная немолодая дама в сером шерстяном костюме, неуловимо похожем на форму. Высокая причёска её напоминала шлем.