Дни яблок

За окном радостно прозвенела двойка. И не так уже и храбро подумал: «Не пойду! Ведь можно прогулять и суд, наверное».

— Они придут за твоей кровью, — заметила пряничная сова. — За близкими. Взыщут. Всегда так… Хочешь или нет, а надо явиться на суд. К Семерым… Потом — как пойдёт, но прийти необходимо. И возьми какую-то мелочь, первое, что под руку…

— Никто и не думает спорить, — покашлял я.

И стал собирать сумку. Потом передумал…

В прямом и тёмном нашем коридоре что-то слегка светилось, будто случайный светляк… В это время года не бывает их. В это время года не бывает ничего, лишь сон. В смысле — светляки спят, которые не умерли.

Что-то мерцало на куртке моей на вешалке. Я зажёг свет, рассмотрел, даже принюхался — но нет, куртка, как куртка. По мнению мамы: «немаркая». На Суд Семерых в таких не ходят, если что. Сразу видно — несерьёзный непевный.

Под куртками нашёлся плащ. Тёмно-синий, средней длины и застёгивающийся наглухо. Папин. Английская вещь. Вышедший из моды — и вновь в неё вошедший, при этом виду не подавший. Разве что чуть подсевший после химчисток. Как раз впору.

«То, что надо», — подумал я.

— Не по погоде, — заметила сова Стикса.

— Зато образ закончен, — ответил я и взял кепочку…

— Знаешь, как заклясть страх? — спросила Стикса и взгромоздилась на вешалку — от кошки подальше.

— А как же, — сказал я. — Самое страшное заклятие знаю: «Колдуй, баба, колдуй, дед. Колдуй серенький билет». Действует даже на химии…

В ответ Стикса всхлипнула.

Я захлопнул двери, и мы ушли. Скворогусь и Брондза Жук ехали в карманах, Дракондра порхала сама собою, чихая дымом, словно мотоцикл «Ява». Нехотя отправлялись мы на суд, а может, и на бой. Скорее всего — смертельный.

А Сова, Луна и Солнце остались дома. Под эгидой венка, Чимаруты.

Город пропитался снами и туманом насквозь, до испарины. Сквозь растерявшие листья каштаны и выпотрошенные бытом доходные дома проступила иная, давняя, прошедшая Сенка. Та, что всю жизнь, и семь веков в придачу, торгует тут сеном или «семачкой». Ходит в чёрном, синем и запаске. В платке, повязанном «зайцями». И с лунницей под крестом. Скажи ей хоть словечко — и вспомнит она для начала, как на гудящую мостовыми площадь въезжал с победою князь. И медные била гремели: поначалу у Василя Княжего, потом у Симеона, потом у Предтечи и дальше за старыми воротами — у Спаса…

Но лучше, конечно, ни полслова с ней — ведь не отвяжется. И купишь «семачку», какую захочет, даже и орех с изъяном…

… Троллейбусы стояли вдоль всей Старой дороги, будто киты, выбросившиеся на берег. Туман ласковыми клочьями цеплялся за их штанги. Цепочка пустых трудяг тянулась от Сенки вдаль…

— До Корсы. По всей линии обломы, — нелюбезно сказал мне какой-то из водителей. — Молнии эти, твою ж бегемотом… Конец света, надо видеть!

Я шёл по улице, и маскароны на фасадах ещё не потопленных дредноутов из жёлтого кирпича улыбались шире, чем обычно. На тридцать втором номере распустился цементный каштан, и змеи в корнях его сипели и цокали ромейскими словечками через всю площадь, перешёптываясь с драконом Вчера.

Старая дорога одолевает немало площадей по пути: сперва Яновскую, дальше нашу, потом Горовую, то есть верхнюю, а потом идёт вниз — и ещё ниже, как многое тут…

Над Горовой переливалась радуга, особенно заметная на фоне подозрительно плотных туч. Трапезная церковь в самом углу площади, на исходе её, полускрытая за останком стены, скромная обычно — светилась вся. Осиновый гонт сиял серебром, и сад вокруг расцвёл неровным зыбким цветом. Чувствовалась атмосфера торжества и приближающийся дождь.

«Он вернулся!» — гремели где-то колокола.

Люди не замечают, не слышат, не хотят.

Я спустился по Михайловской в центр. Ветер подталкивал меня в спину. Пахло озоном и патокой. Небо, впавшее в абсолютный свинец и чернила, нависло над городом, брюхатое дождём и бурей.

Тучи обнаружили радугу, затем принюхались к молниям из ниоткуда, лупящим по улицам и закапелкам — и пролились, в нетерпении и ярости.

Первый вздох дождя застал меня на улице.

Я собрался спуститься в переход… Но не успел. Ливень хлынул сплошной стеной, и нам пришлось укрыться в магазине — прямо у перехода. В магазине «Поэзия». Мне, Жуку и Скворогусю.

За огромными, новомодными — во всю стену, окнами, громыхало. Хляби небесные разверзлись до дна, затем улицу ослепили молнии — три подряд. И на мгновение я увидал танцующих — множество хороводов там, за дождём, за неверным чёрным светом — людей и нелюдей. Восставшие из небытия врата, мощёная гулкими досками площадь перед ними и великий праздник возвращения — в сиянии и чуде небесном. А дальше всё погасло, в смысле — в магазине «Поэзия» отключилось электричество.

— Без зонта? — спросила продавщица.

Высокая такая, я бы сказал, нордического вида, даже с веночком косы и в жилетке: толстой, меховой, расшитой очень ярко…

— Они вечно ломаются, — ответил я. — Дождь утихнет, и я дальше побегу, ведь не из сахара.

Через стекло до нас донёсся смех, прозвенели бубенцы, и кто-то прошлёпал по лужам, танцуя в хороводе — но одинокие прохожие нашей стороны жались под стеною, не думая глядеть за ливень.

… Где-то высоко над городом, за дождём, пели трубы, и кто-то дудел в рог…

— Большой праздник, — сказала продавщица и вздохнула. — А ты не веселишься?

— Жду, — ответил я.

Одинокая Дракондра, оставшаяся снаружи, сиротливо впилась в карниз и сидела, грустно пыхая паром в дождь.

— Я тоже ждала, — вдруг сказала женщина. — И жду. Много-много зим.

— Да ладно, — примиряюще сказал я. — Не так уж и много.

— Ты знаешь не всё, — ответила она, — только делаешь вид.

— Сейчас скажу, что знаю, — рассердился я. И взял её за руку…

Стало ещё темнее, а с неба упал пепел, прямо на снег, и без того грязный от крови.

… Грохотали деревянные мостовые, доски под ногами стучали и постанывали. Время от времени раздавались глухие мерные удары, словно бревном били в стену или створы, что-то трещало, падали камни, кроша белёные фахверковые дома, высокие резные заборы, жарко полыхало пламя вокруг и дым… дым застилал всё. Кричали люди. Яростно и трубно ревели какие-то животные… Пахло гарью и смолой.

— Захотел знать? — спросила меня продавщица. Здесь она выглядела по-другому, как воин, в высоком шлеме, длинной кольчуге и пластинчатых латах — наплечья и нагрудник.