Дни яблок

— Имена значат немного, — сказала она. — Важны истинные названия.

Я подошел поближе — пыльца от бузины, а может, от чего другого, окружала ее и куст — сердитые стрекозы сновали сюда-туда через границу из пылинок…

— Почему бы тебе не присесть рядом со мной? — спросила она.

— Там как-то неуютно, — заметил я, не рискнув приближаться к ней или к бузине.

— Вот как? — кашлянув, отозвалась она. — Неуютно? Почему?

— Там тень, — сказал я, утверждаясь в собственных подозрениях и пряча руки за спину.

— И такая дребедень… целый день, целый день, — выдохнула она. Пыльца взвилась смерчем и, перемежаемая стрекозами, окутала бузину. Она, однако, даже не шевельнулась.

— Так ты говоришь, тень? — спросила она, с ноткой утверждения в голосе.

— И не одна, — заметил я, отступая шажок назад и стараясь сделать это как можно незаметнее. Она поправила зеленый рукав — ни браслетов на запястье, ни перстней на пальцах — в общем, сверкать было нечему, но что-то блеснуло… Тут мне показалось, что губы её чуть изменили цвет, зарозовели…

— Ты так любишь книжки… — протянула она сладким голосом и сощурилась, словно сытая кошка у разгромленной норы.

— Разве это плохо? — с достоинством, хорошенько подпорченным опасениями, ответил я.

— Любить неплохо вообще, — произнесла она, наслаждаясь неподвижностью. — А хочешь, я пойду с тобой гулять? Позовёшь?

— Вам со мной будет неинтересно, — сказал я нервно, обнаружив за спиной не менее трёх десятков стрекоз, как бы просто так висящих в воздухе.

— Это бездоказательно, — заметила она, и бузина просыпала пыльцу, покачиваясь в знак согласия. — Мне интересно всегда со см… — последнее слово она так и не произнесла.

— Хотели сказать, со смертными, — уточнил я, ощущая, что тянет сыростью и заметив рядом с нею на коряге целую россыпь маленьких жаб.

Она поднялась, я отступил. Она поправила волосы. Кашлянула в кулак. Стрекозы ринулись к бузине, толкаясь в воздухе.

«Только не поворачиваться спиной!» — подумал я.

— Некоторые книжки я бы детям не давала. Все-таки рано. — сказала она без тени злобы или раздражения. — Ты разве меня не узнаёшь?

— Нет, будете богатой, — протянул я, откровенно паникуя и отступая лилипутиками к виднеющемуся неподалеку терновнику — выходу из Сада.

— Я не могу причинить тебе зла, — сказала она, и уголок её рта нехорошо дёрнулся. — Даже бы если хотела, не смогла бы.

Я прекратил отступление, и стрекозы сняли осаду.

— Да? — сказал я. — А так и не скажешь.

Она улыбнулась, блеснули меленькие зубы.

— Тебе разве не говорили о золотом правиле? — проговорила она и рыжие кудри её засияли победно в мареве бузинной пыльцы.

— А я ничего и не спрашивал, — утвердительно сообщил я и расстегнул сандалии.

— Вот ещё… — протянула она и поскользила вправо-влево, как рыбка в аквариуме, бузинная тень и стрекозы сопровождали её подобно шлейфу. — Я, что, похожа на вампира?

— Надо глянуть на зубы, — ответил я, подкатывая левую штанину брюк.

— Все свои, — ответила она и властно протянула руку. — Ну вот, мы наигрались, подойди ко мне, мальчик мой.

Я начал активно пятиться. Воздух под бузиной заклубился туманом, она встала и, охваченная мглой, двинулась за мною вслед. Стрекозы ровной эскадрильей гудели впереди, замыкали шествие изумрудно-блестящие лягушки.

— Ну куда ты торопишься? — сказала она, оказавшись слева от меня, почти вплотную. — Не я призвала тебя, меня просили… но я слежу за тобою. Иногда мы встречаемся. Ты должен помнить. Однажды, весной…

— Если б я всё помнил, наверное, голова лопнула бы, — мрачно ответил я, раздосадованный всеми этими «мальчиками» и «детками». — Чего тебе, дух?

— Это ещё кто тут дух? — оскорбилась собеседница. — Дурак ты. Ослеплённый совершенно… — Она дотянулась до меня и почти погладила по щеке. — Меня просили передать тебе…

— Кто этот проситель? — отозвался я.

— Вот это меня просили передать, — договорила она своими бескровными устами и протянула руку. — До тебя теперь не докричишься.

Я взял у неё корзинку. В вереечке из ивовой лозы лежал веночек — я увидел те же цветы (в основном, конечно, жёлтые), что и тогда, давным-давно — в детстве, на рубежах февраля. Те же цветы, обещающие впереди страсть, боль и предательство. Она улыбнулась мне ещё раз, недобро, и истаяла сверкающими пылинками в саду, где вечер золотой сияет… Стрекозы канули бесследно. Я потрогал веночек — красивый до ненастоящести. Что-то среди цветов больно кольнуло меня в палец.

— Ай, — сказал я и проснулся.

— Безобразие, — сказала Гамелина и шмыгнула носом, — мало того, что ты всё время дрых как сурок, так ещё и орёшь мне в ухо. А фильм очень хороший. Только он её полюбил, как девушку сожгли… почти что. Всё равно он уехал. Да, я никогда не думала, что этот Бонд бывший так играть может, он тут совсем лысый. Дай мне платок носовой, я свой где-то выронила, наверное, у вас.

Мы вышли из кинотеатра, в лицо пахнуло свежестью, улица опустела, сеялся почти неразличимый дождик.

— Давай доедем до Обсерваторской? Пройтись хочется. Столько впечатлений, — раздумчиво сказала Аня, завидя приближающийся троллейбус.

— На тебе, Гамелина, платочек, — ответил я, — делай с ним что хочешь. Ты не испугаешься, если мы встретим кого-то не того по дороге?

— Я боюсь споткнуться, потому что плохо вижу, — рассеянно ответила Аня, впихивая платочек куда-то в вырез «мешка». — А так… ну ты же всё предвидишь, правда?

— Это стоит недёшево, — буркнул я.

— Спекулянт, — хихикнула Аня.

XII

Хруп да хрум всё под окном,

Кто грызёт и гложет дом?

Это гость чудесный,

Ветер поднебесный!

Дни Яблок. Дни меж псом и волком, меж октябрём и ноябрём, между мирами — всюду туман.

— Помнишь, нас, малых, пугали, что на Вольговой горе ночью пляшут призраки? — делано равнодушным голосом сказала Гамелина. Мы шли по улице, было тепло и пахло прелыми листьями.