Дни яблок

Гамелина подёргала свой свитер и сняла очки. Голос её стал прерывистым.

— Где же суженый мой? Где мой жених? — спросила лесная девица у человека в красной маске. — Чего не едет он ко мне в повозке, разукрашенной цветами и птицами? Я хочу поцеловать его в глаза и в губы — поблагодарить за то, как он держит слово.

— Я здесь. Я твой суженый, — сказал скрывший лицо маской. — Я держу своё слово. — И поднес огонь к вязанке.

Аня помолчала. Звон, в отличие от неё, и не думал умолкать, я различил колокол. Тот — из страшной сказки, самый большой, знание, дар…

— Надо выпить, — судорожно сказал я. — У меня голова заболела, надо выпить…

— Вернёмся домой — напьёшься, — безжалостно заявила сказительница, — ты ведь знаешь, что было дальше?

— Всех прокляли… — проныл я. — Гамелина, вставай…

— Я хорошо снимаю такую боль, — сказала Аня снисходительно, — с детства. Меня научили. Положи свою голову мне на колени.

Колокол с той стороны грянул нестерпимо. Донёсся свежий дух вечно спешащих вод. Плеск.

«Ещё минута, и узнаю, что думает он, Ангел, про симонию и дар», — подумал я.

Аня ухватила меня за волосы на затылке.

— Ну? — улыбнулась она. — Боишься? Или ты это не предвидел?

— Тебе лучше не знать, что именно я предвижу, — разобиделся я и улёгся лицом вверх, затылком упёршись в гамелинские ноги. Открывшееся заставило головную боль локализоваться в висках, а колоколу сделаться тише.

— Закрой глаза, — скомандовала Гамелина. — Я расскажу тебе самое страшное.

— Это почему у вас блины всегда пригорают? — спросил я. — И не рассказывай, я не готов к такому.

— Клевета, ничего у нас не пригорает. Никогда, — миролюбиво отметила Аня. — Но если тебе интереснее про блины…

— Я только знаю, что надо взять соль и… — прохихикал я.

— И насыпать на язык, — сообщила сверху вниз Гамелина. — Да, она прокляла их всех, словами, что заставили замолчать колокол.

— Я так и думал, — бесцветно сказал я, вспоминая одно средство у себя в шкафу, за книжками.

— Они сожгли её, — сообщила Аня скучным голосом, — хотя, когда ворошили угли потом, не смогли найти ничего даже отдалённо напоминающего Деву, ни косточки.

— А что суженый-ряженый-простуженный? — спросил я, вдвигаясь в Анины коленки затылком. Аня умолкла.

Неподалёку прогрохотал трамвай.

Я чувствовал, как она наматывает мои волосы себе на пальцы. Головная боль стремительно оставляла затылок, уползая куда-то в пожухлую траву вокруг.

— Вставай уже, ленивец, — сказала бесцеремонно Гамедана и пощекотала меня по животу. Я захихикал и дёрнулся, вставая. Затылок словно что-то ужалило.

Аня провела пальцами по моему лицу.

— Было больно, да? — спросила она очень чужим и далёким голосом. И знание, зелёной звездой уколовшее меня, сообщило, что именно так Аня проговорит большую часть своей жизни. На ином языке. Где-то далеко, там, где низкое небо над вечно серым морем целует клочьями туманов огромные корабли.

— И ему было больно, тоже. Он совсем сошёл с ума и сделался зверем, перекусал почти полгорода. Псов-доминиканцев и отца своего загрыз насмерть, ведь его отец палачом и был, — закончила Аня и поинтересовалась у меня, — ты как? До дома дойдёшь?

— Ну, — ответил я ей, — если ты мне полголовы не оторвала…

— Я не старалась, — ровно ответила Гамелина. — Могу и попробовать, только если ты попросишь.

Я встал и помог встать Ане. Мы спустились с холма вниз. Вышли на улицу. Всюду мне пахло марганцовкой, огни фонарей на бульварчике зыбко покачивались в киселе тумана.

— Печальная какая-то история, — пробурчал я в сгущающихся сумерках. Аня взяла меня под руку. — У тебя есть что нибудь со счастливым концом? — поинтересовался я.

— Неприличный анекдот, даже три, — ответила насмешливая Гамелина, — могу рассказать. Один раз Артемон и Мальвина…

— Я знаю, — быстро сказал я, — чем они там занимались и не один раз, а вот про ведьму…

— Она пропала с дымом и ветром, — сказала Аня, — и жених её, сын лекаря, чокнулся. Говорила уже.

— Неудивительно, — буркнул я. Мы вошли в тускло освещённую «Браму». В зале было пустовато, пахло раскалённым песком и кофе. Я усадил Аню за столик в углу и отправился добыть несколько капель для забвения.

— Два кофе и пятьдесят грамм, наверное, «Плиски», — просипел я и выложил на стойку потёртую зелёную трёшку.

За прилавком стояла измождённая борьбой со своими отпрысками и санстанцией мать моего одноклассника Чернеги. Тётя Света, короче.

— Саня, — сказала очень коротко стриженная тётя Света. — Ну, какая тебе, в жопу, «Плиска»? Паспорт есть?

— У вас ноги болят? — пошёл напрямую я. Несколько недель назад мне удалось узнать специалиста, загнавшего тёти Светин варикоз на исходные позиции, избавив тем самым «резусную» маму Чернеги от операции и кое-чего похуже. В благодарность Валик, очень худой, весь беленький и светлоглазый отличник, подвязался писать за меня контрольные по физике.

— Засранец, — просипела мадам Чернега. — Вот точно мне говорили — карий глаз бесстыжий.

— У меня есть ещё один, — утешил её я, — совершенно другого цвета.

— Оформлю тебе «Пепси», — буркнула тётя Света, — всё равно отрава, а так хоть спирт… Шо ты хочешь ещё? Говори быстренько… — И она открыла бутылочку пепси. Под «шинквасом» раздалось шипение. Затем, водрузив на нос модные бифокальные очки, тётя Света поцокала стекляшками под той же стойкой, раз и другой — запахло жжёным деревом и спиртом — дешёвым коньяком.

— Две двойные половинки, — послушно произнёс я наше общегородское заклинание.

Тётя Света передвинула турочки в песке.

— Будет на три рубля, — просипела она. И выставила на прилавок поднос: две чашечки с кофе, бутылочку «Пепси» и два высоких, тонких стакана.

Я ухватил поднос и поковылял в угол.

— Зачем тебе… — начала Гамелина и осеклась. Чтобы заполнить паузу, Аня сняла очки, протёрла носовым платком стёкла и положила очки на стол.

— Я легко простужаюсь, — прохрипел я ей в ответ, — а вокруг промозглая сырость…

— Да, конечно, — недобро прищурясь, сказала Гамелина, — ну попей, попей своё «Пепси». Смотри, чтоб козлёночком не стал.

— Не буду кувыркаться теперь, — заметил я ей, — твоё здоровье.

«Пепси», благодаря коньяку, отчётливо пахла клопами. Я проглотил шипучую смесь, и в ушах моих недобро прогрохотал колокольный звон. Смутные фигуры в каких-то рваных опорках на ногах, слоняющиеся в самом тёмном углу кафе, вздрогнули и рассеялись. Я перестал их видеть. Как всегда после спиртного. Стоило мне выпить, дар, тот самый, что не подарок, ощутимо сдавал позиции, правда, не сразу. На краткое мгновение краски становились ярче, голова сильна тужилась, мысли окружающих грохотали в ушах, сердце бухало молотом где-то в шее, а руки… руки казались ледяными.