Дни яблок

Тут рука у неё дрогнула, и Гамелина заляпала глазурью стол.

— Блин, сосредоточиться не могу. Не смотри на меня, а то порежу руку ложкой. Смотри лучше на пряники, последи за ними, а то пересушим — потом не отлепишь. Займись чем-нибудь.

Что мне оставалось делать? Ведь она сама попросила и после возни с глазурью так приятно пахла: лимонами, праздником, неомрачённым прошлым…

Время опять пошло быстрее, спотыкаясь в лабиринте, свернувшись в самую тёмную из воронок, переплетая судьбы. Ветер стукнул в нашу форточку, вечно он вмешивается…

Где-нибудь, на самом дне подобных омутов, тот же ветер играет флюгером башенки, а под скатом крыши тарахтит прялка, кружится вечное веретено, и просто одетая женщина просит любопытную девицу: «Возьми его, дочка. Не бойся, если кровь капнет на нить — это жизнь. Она неотвратима».

— А если они не отлипнут? — спросил я, удерживая вырывающуюся Гамелину.

— Остынут и сами собой отклеятся. Пару минут подождём, — раздумчиво сказала Аня, всё-таки вывернулась из рук моих, присела у плиты и зачем-то постучала по стеклу ногтём. — Пока они тёплые, их можно украшать, — мечтательно добавила она.

— У меня есть старые бусики Тинкины, из ракушек, — отозвался я. — И бисер.

— Что ты морозишься вечно, — сказала Гамелина, — себя иди укрась ракушками. На пряники идёт съедобное что-нибудь: арахис там или орех молотый. Можно мак взять. А у нас глазурь ванильная пойдёт, если ты не всю сожрал… Я всё слышала: ты не столько мешал, сколько чавкал. Ага, ну, её должно было быть больше, конечно… Ну, возьми ту, что есть и размажь её, пусти, размажь хорошенько… по прянику, по каждому. Всё, я чувствую, что уже всё. Пусти. Доставай. Вот тебе прихватка. Так, осторожнее, а в чём это у вас духовка? Вы моете её? Ты знаешь, что хранить там посуду нельзя — печка может рассердиться, в смысле — огонь… Боже мой, что это?!

— Погорельцы, — ответил я. Выпечка промолчала…

Степень горелости пряников разнилась. Про большинство из них можно было сказать «чернобровые», Луна, как и положено светилу ночному, была бледнее остальных, дракон и ёжик за время пребывания в духовке стали лидерами в номинации «уголёк».

По Ане было видно, что она расстроилась, сильно. Даже рассердилась, будто она и есть печка, в смысле — огонь.

— Никогда такого не было! Ни разу. У меня ещё в жизни не пригорел ни один, а тут сразу четыре… даже пять! У вас неправильная духовка! — вынесла жестокий вердикт Гамелина.

— И газ неправильный, — развеселился я. — Сердитый как ты вот. А насчёт правильного… ведь заклинание ты сказала? — и я облизал ложку.

— Нет, — несколько растерянно ответила Аня. — А надо было? Скажи ты…

— Точно этого хочешь? — шепнул я.

— Разве только этого… — туманно ответила Гамелина. — Но и этого тоже, очень. Давай!

И она тщательно оттёрла кусочек теста со стола, платочком.

Я размазал остатки глазури по последней фигурке и возвестил:

— Мох, горох и бересклет,

Дуб, вода и пламя,

Бирюза, зефир, паштет,

Баночка с клопами…

— Дурак! — обиженно процедила Аня. — Я ведь серьёзно, а ты «баночка с клопами»… Ну разве это заклинание? И бирюза, это ведь несчастный камень.

— Не несчастный, а несчастливый…

— Кто?

— Не кто, а что — бирюза, знак несчастливой любви…

— Всё равно несерьёзно, какие-то клопы…

— Где начинается моя серьёзность — уже забыл, — сказал я и обнял надутую Гамелину. — Но раз ты так упрашиваешь… хорошо. Только потом не бойся.

И я сказал их — те слова, что старше остальных, слова, что хорошо запомнила красная глина — прах, ставший плотью… Любой прах нынче узнаёт их, в любом из наречий.

— Не словом, не умением, не знанием — лишь вечносвятым. Плоть к плоти, кровь за кровь, из света — дух. Vita vitra vit… Порог и замок.

Ничего не произошло. Сначала. Потом всё будто бы выцвело на долю секунды. Краткое мгновение. Миг. Сделалось плоским, пустым, неживым… Потом медленно наполнилось светом: возродилось, проснулось и отозвалось. Как зерно. Навстречу зовущему.

— Жизнь моя полна в тебе, — сказал я, и в недрах нашей кухни что-то громыхнуло. Хотя, возможно, шумели наверху, на крыше…

Гамелина осталась бестрепетной и не вздрогнула даже.

— Теперь надо дать им дыханье, речь и сердце, — довольно сказал я. — Это почти невозможно, но я попытаюсь…

— Им будет больно? — поинтересовалась Аня.

— Нет, — удивился я, — наверное, будет больно мне, немножко.

— Значит, потерпишь, — сказала она. — Жду.

XIV

Омега последняя — и в ней, словно в зерне, есть всё. Всё, скрытое в четырёх землях: скудном песке, щедрой ниве, камнях и в красной глине — первой воспринявшей Дух. Всё, что осталось от альфы, вечно первой, знака небес, начала.

После заклинаний следует ставить омегу — ибо слово крепко, сказано и услышано, три свидетеля тому — колесо, коса и крест…

— Зачем ты оплевал мою выпечку? — спросила Гамелина. — Это обязательно надо было делать?

— Ты вроде собиралась ждать? — отозвался я. — Вот и жди.

— Просто жлоб какой-то, — бесцветно заметила Гамелина — Как теперь есть её — всю обслю…

Она осеклась и прижала пальцы ко рту.

— Что-то сдвинулось, — недоверчиво произнесла Аня. — Я отчётливо видела. Это ты стол трясёшь, да?

— Это мозги мои сейчас сдвинутся, — буркнул я. — От вопросов твоих. Сказал же, потерпи…

— Неправда, про потерпи говорила я, а ты…

Гамелинское изобличение неправдивого меня прервала сова. Пряничная сова, лежащая с краю стола — бывшая на противне сбоку припёку, честно говоря, оттого и мало пригоревшая.

— Глаза… — сказала сова. — Кто дал мне глаза? Это ведь изюм! — Голос у неё был неглубокий и, скорее, в нос — если так можно сказать про сову, тем более про пряник.

— Ииии… — тоненько вывела Аня и попятилась.

— Я на твоём месте не возникала бы, — сказали скрипуче с другого края стола — у меня вот только один глаз и две ноги, и я не возникаю.

— Две ноги, — откликнулась сова, — всегда лучше, чем одна, против чего тут возникать?

— Почти всё верно в твоих словах, — отозвался скрипучий голос, тут не о чем было бы спорить. Но я же рыба…