Дни яблок

Та, которая Галя, обернулась прямо из дверей.

— Шутишь шутки, да? — спросила она полуутвердительно. — Со взрослыми?

— Это детский уровень, — нагло сказал я. — А вам в парк.

— Пойдём, Галочка, пойдём, — ласково выпихнула её Флора за дверь. — Это подростковое, обезьяний возраст. Сейчас они все неформалы…

— Ненормалы! — пыхнула яростью Галочка.

— Я всё слышу! — прокричал я в закрывающуюся дверь. — И делаю выводы!

— Болтун, — сказала кукла из комнаты голосом Ткачук Галины. — А, болтун… Открой мне, и мы будем говорить долго-долго…

— С матрёшками не общаюсь. У тебя же сразу кончатся все слова, — ответил я, — а потом и жесты. Колода кретинская.

Она ударилась об дверь, скорее всего, с разбегу — я слышал топот, цокот и скрип, но надписи отбросили тварь подальше от порога, на исходные позиции.

— Не хочется во всё это верить, — задумчиво сказал Ткачук. — Почему такое случается?

— Можно теорию на потом оставим? — злобно поинтересовался я. — Сейчас практика в ходу.

— Как нога? — донеслось из-за двери. — Не болит? Я доберусь до тебя, урод…

— От урода слышу, — немедленно отозвался я. — С такими ногами, как у тебя, только на помойку добираются. Как раз там листья жгут, полено.

Дверь вздрогнула, из уголка переплёта вывалился кусочек стекла.

— Дайте мне бумажечку, — прошептал я Ткачуку. На месте выбитого куска стекла явилась кукольная ручонка, потом нос. Я вытащил из кармана гвоздь и ткнул наугад. — И карандашик поточите, скорее.

— Ай! — крикнула Шоколадница. — Нечестно!

— Ты зато сильно честно ожила, — сказал я в эту дыру и кинул туда соль. Из скола донёсся вой. Я послушал причитания и заткнул скол чьим-то тапочком. Мелькали тогда такие, кожаные шлёпки. С озере Рица: сверху мех, прошиты шнурком, мягкие…

Юрий Иванович покрутился по холлу, нашёл тетрадку, ножик.

— Ты так и не сказал, сколько возьмёшь… Всё-таки. Вместо того. Может, договоримся? — спросил он и дал мне листик в косую линейку. — Флора о таком говорила… — Сотка? Две? Дорого же…

— Нельзя деньгами, — буркнул я и зачиркал карандашиком… — Понимаете? Закон такой. Нельзя. Но… Сейчас я ей напишу, расписание на вторник, блин…

— Но если очень хочется, тогда можно. Это понятно. Можно найти способ или путь, как юрист говорю сейчас.

— Тоже нежелательно, потому что лёгкий.

— А что у вас насчёт прямого пути? — перестал улыбаться Ткачук. — Или вы всё время в обход? Настоящие герои?

— Нету, на самом деле, прямых путей, — ответил я. — Вы вот были на море?

— Многие были на море, да почти все, — отбился он.

— Видели, как море наступает? На сушу — два шага вперёд, шаг назад, кусочек за кусочком… Это прямой путь. А река по-другому: подточила, размыла, подрубила, обрушила — и дальше. У неё времени меньше. Перегородить же могут. Мы — как реки, находим путь, чаще непрямой, но нельзя не течь, тогда сразу смерть — она нас находит, когда мы… не движемся…

— Хм… — заметил Ткачук. — Интересное сравнение… Расскажешь, для чего зеркала?

— Нет, и не просите.

— Хм-хм, — продолжил он. — Ну а что делать мне?

— Я скажу, что знаю, — начал я. — Вам надо сквозняк сделать в квартире, девочку принести сюда и… спрячьтесь где-нибудь. В шкаф, например…

— Нельзя. Закрытого боюсь, буду задыхаться, — бесцветно ответил Юрий Иванович.

— Тут такая тема: оно вас видеть не должно, увидит — и капец. Я б вам уйти предложил, но вы же ребёнка не бросите, я так понимаю…

— Правильно понимаешь, — ответил он.

— Но и вас, и дитё видно быть не должно, — гнул своё я. — Придумывайте скорее. А ещё мне нужен мел… — сказал я и прислушался. Кукла пыталась выдавить тапок из скола. — И градусник.

— Конечно, — ответил мне Юрий Иванович. — Вия смотрели, знаем. А термометр зачем?

«Если б ты знал… — злобно подумал я. — Вспотел бы уже давно, как тот больной перед смертью…»

— Чтобы измерять, — сказал я. — Жар.

Кукла с той стороны прокашлялась, похрипела и неожиданно тонким голосом завела обычную подменскую песню.

— Больно! — пищал детский голос. — Больно, ой… Папа! Открой…

В проёме от выбитого стекла показался глаз, моргнул. Я закончил писать и быстро прилепил бумажку прямо к вражьему зрачку.

— Ай! — взвыла тварь вскоре. — Подлый! Злой! Я тебе… я тебя… — и отвалилась назад, бухнувшись об пол, словно переспелый белый налив в августе.

— Что ты с ней сделал?

— Это палиндром, — бесцветно сказал я. — Кабан на бак. Им от такого дурно.

После провала операции «голос» бездушная сосредоточилась на дверных петлях и ручке.

От двери повалил едкий тоненький дымок и посыпалась белой трухой краска.

— Я вырву тебе сердце, — сказало существо с той стороны. — Нет… глаза.

— Сразу? — спросил я.

— Да! — радостно взвизгнула она. — О, да! Да!

— Торопыга, — отозвался я. — Это твоя первая ошибка. Жила-жила, ума так и не нажила…

— Это почему? — подозрительно поинтересовалась создание.

— Я сразу выкручу тебе руки, — пообещал я. — Обе. «Белой королевой». Подготовься и порадуйся.

— В чём тут радость? — подозрительным тоном спросила кукла.

— Ну, — ответил я, отмахиваясь от дыма. — Ты сможешь покусать себя за локти. Даже обгрызть их. Представься, кстати.

— Мразота, — рассвирепело существо.

— Неприятное имя, — поддержал разговор я — Можно я буду звать тебя Зо? Сокращённо. Ну, не псишь, не псишь — от тебя скоро как раз столько букв и останется, Жо… то есть, прости, Зо…

Дверь выгнулась наружу, словно парус, и захрустела.

— Несите пододеяльник, даже два, поменьше и побольше, — быстро сказал я Ткачуку. — Девочку сюда скорее тащите, только без обуви и без носков. Наденьте на неё маленький пододеяльник, на всю, запеленайте. Это важно.

Дверь раскалилась, даже и непонятно как, потому что гореть она не горела, однако все мои буквы темнели, осыпались, петли дребезжали…

Я начертил в воздухе перевёрнутый Эйваз^[60], и дым унесло обратно, под дверь в кабинет. Кукла яростно заперхала.

— Дальше что? — спросил Юрий Иванович. Девочка покоилась у него на руках маленьким сиплым комком.

Я выдвинул кресло в центр холла, отодвинул стол от стены, расположил их на одной линии. Замкнул вокруг стола круг, прячущий от духов и сосудов нечисти. Мел, трава, соль… блукай мимо, боль. В спине что-то предательски хрустнуло.