Дни яблок

Как всегда, поначалу ничего не произошло.

За окном тучи наваливались на Сенку, низкое небо уверенно темнело. Пряники шептались под столом, Гамелина и приемник сотрясали вселенную дуэтом, на площадь въехала очередная двойка — такой старый, жёлто-красный вагон, с приятной глазу, закруглённой крышей. Высоко-высоко, на сокрытом от нас небе, переругивалось вороньё — стаи слетались за реку спать.

Потом всё изменилось, сразу не к лучшему.

Свет из пасмурного дневного стал жёлто-серым, давящим. Трамвайная дуга испустила сноп ярких, до тошноты, искр — затем откуда-то из обложивших небо тёмным пухом туч явился ветер. Визгливый, неистовый, яростный. Первый удар его пришёлся на безответную двойку — трамвай дрогнул, брызнул искрами и устоял. Потом ветер принялся за окна, деревья и птиц.

Я увидел, как разбегаются люди с трамвайной остановки, как с фасада техникума сорвало транспарант. Зазвенели стёкла в соседнем доме, загремела старая жесть на крыше, что-то гудело и завывало в водосточных трубах за окном. Из сада Артшколы послышался треск. Листья — множество листьев, сухие ветки, пылища, какие-то ошмётки — взмыли вверх, потом начали стекаться, ползти в воздухе, в единый сгусток. Прямо посреди площади образовалось нечто: танцующее, вихлястое, угрожающее — по форме напоминающее веретено и гудящее словно рой. Немногие воробьи, голуби, вороны, не спрятавшиеся, не улетевшие — нерасторопные, короче говоря, оказались втянутыми в пляшущий морок, где и канули.

Любые слова казались бессильными против такой ярости, любые деяния — слабостью. Как остановишь веником нечто, уверенно скользящее между низким небом и холодной землёй? Как замиришь бурю?

Осенний смерч дрогнул, словно обрывая связь с землею, и легко, впляс, двинулся прямиком к дому, к моему балкону, к нам с пряниками — ураганом, пылью и колючими листьями.

— Вот вам и тазик, — пробормотал я. — Народная медицина, блинский блин, пять капель калины на стакан спирта. Надо что-то делать!

— Вода должна выкипеть, — сказал снизу ещё один, почти бестелесный, пряничный голос. — Майстер, позволь нам. Ты можешь дать нам сил?

Что оставалось мне, кроме как делить силы с другими? Такое деление умножает, пусть даже и силу ничтожных.

Рысь первой вскарабкалась к воде поближе и храбро дунула — в ответ вода фыркнула паром, вскоре дующая, шипящая и шепчущая выпечка облепила таз.

Надо отдать пряникам должное — вода выкипела быстро, веник высох моментально, вспыхнул и сгорел, пряники проследили его судьбу внимательно.

Прах орудия зла я сдул прочь, вихрь просел, разломился надвое, утратил всю прыть и начал кашлять чёрным в сторону трамвая.

— Хабер жабер люкс! — рявкнул я. — Стоп, халихало!

Одновременно со мной сотворил магию кто-то ещё: сильный, старый, очень старый — даже древний, таких слов я не слыхал и не хотел бы слышать вовсе.

Всё замедлилось, будто в тяжёлом сне. Ветки, листья, трупики птиц, взметённые краткой и злой бурей на уровень крыш, повисли было прямо перед моим домом, потом всё, кроме листьев, начало медленно осыпаться вниз — словно тонуть. Совершенно акварельными клубами осела пыль, затарахтела двойка, донеслись сердитые голоса прохожих, проталкивающихся по тротуару, усыпанному мусором, ветками.

И дар увидел меня — я слышу, когда он видит. Всё, как в детстве — или оно не кончилось.

Я закашлялся — почти ноябрь, холодно долго стоять на балконе, в пыли и скрипеть песком на зубах.

— Никогда не слыхала подобного: «Жабер…», — потрясённо произнесла Ёлочка. — Страшное проклятие какое… Такая сила!

Из дремотных останков вихря вытянулось нечто длинное, будто щупальце или змея. Преобразилось, приобрело антропоморфные черты — зависло прямо напротив меня, ухмыльнулось криво, а потом запросто так ступило на мой балкон, и сцапало пряник — Калафьору Ёлочку… Приманку.

И исчезло — в морось, туман и пыль.

Листья, мёртвые метки ноября, наконец-то поняли, чего от них хотели на шестом этаже…

Они колыхались стаей снаружи — дрожали, трепетали, но вплывали по нескольку штук, загораясь в комнате неясным светляковым огнём, таким жёлтеньким, даже скорее уютно-рыжим, тёплым. Десяток, два, три — не меньше сотни мерцающих листков. Клёны, дуб, каштаны, акациевая мелочь и слёзы вяза — пришли, повиновались и обозначились. Как я требовал и просил.

Пряники укрылись под столом, где сотворили нечто поминальное, с участием кусочка сахара и напёрстка кофе.

— Красиво! Как красиво! — восторженно прошептала Гамелина, застывшая в дверях с ножом в руке. — Не лежат, а летают! И даже светятся? Уютно. Вот как такое может быть, чтобы лист светился?

— Если бы я знал, — сказал я, правда, совсем тихо.

— У тебя обветрились губы.

— А что делать?

— Это поправимо, — заметила Аня лукаво и отложила холодное оружие на стол. — Странно, что ты до сих пор не знаешь.

И утянула меня на пол, распугав светящиеся листья.

Рядом с нами аккуратно свалился нож…

— Я запомнила тебя в августе, перед школой, — сказала Гамелина. — Поднялась к вам тогда взять противень. Наши все в работе были, меня Эмма отправила, наскрести ещё. Мама твоя дала мне… И я тебя увидела, тогда. К тебе дверь открыта была в комнату — ты видно, голову вымыл, лохматый, мокрый весь, — она облизнулась, хищно. — И что-то припаивал, сидел там… или я не знаю — дымилась у тебя в руках какая-то штука… Я в очках была, запомнила; лицо такое… недетское, и этот дым, и по щеке капелька текла. Воды… да. Ты в полотенце был синем, таком… или это простыня махровая… и я поняла — синий твой цвет.

Я покашлял. Аня села, заколола волосы, оправила блузку. Я встал, помог встать ей.

Листья источали невесомый янтарный свет и плавали над нами, по одному и группками, как сгустки дыма.

— У вас на балконе цвели тогда такие цветочки, мелкие, белые. Очень сильно пахли, как-то так вот… раем. Хорошо всё запомнила — дух от них, тебя… телевизор бубнит девятой этой студией… Даже показалось, тогда вот, будто лето и не прошло, — она помолчала. — И не закончится, долго-долго… Так бывает.

— Может, и бывает. В раю… Наверное, — отозвался я. — Я догадался! Это табачок! Он на всю квартиру пахнет. У нас на балконе, с мая по октябрь, расцветает без конца. Даже и не знаю, чего вдруг. Разве в раю есть табак?

— Смотря в каком, — невесомо ответила Аня. — У меня там осень, а у тебя?

— Не думал никогда… Наверное, у меня июнь, ранний: чтобы пионы доцветали и маттиолы, веранда, вечер, такой белый, и вид на озеро. Все живы… Ещё.

— Если бы, — сказала Аня. — Но нет такого волшебства, чтобы все, я думаю… У нас осталось минут сорок, пойду себя в порядок приведу, а ты пока мой подарок примерь.