Долгая дорога в Никуда

Я спустился в камеры хранения, где накануне оставил свои неподъёмные чемоданы, а потом долго перетаскивал их по одному в багажное отделение, где сдавал для отправки на станцию своего будущего назначения.

По той сумме, которую взяла с меня за багаж кассирша, я понял, что это где-то очень далеко.

Вечером, намучавшись, натолкавшись в очереди за билетами, я покидал Москву.

Я уезжал в город, где оставил своё сердце, но куда уже и не чаял вернуться когда-нибудь ещё. Что звало, что манило меня туда сейчас после всех пережитых напастей? Я не мог ответить точно, хотя… Саднила в моей душе заноза, которую я надеялся теперь вытащить из моего сердца, а, может быть, напротив, ещё глубже засадить. И имя этой занозе было Вероника…

Десять неожиданно свалившихся на меня, как манна небесная, суток свободы вдруг вскружили мою голову как хорошее, лёгкое шампанское, и теперь казалось, что, непременно, всё будет хорошо, что счастье, – не знаю уж как, – но выпрыгнет вдруг откуда-то из засады, где оно, оказывается, давно уже поджидало меня, и дальше жизнь моя станет, как сказка, легка, беззаботна, полна любви и сбывшихся мечтаний. Быть может, с этого чудесного происшествия, судьба моя потечёт совершенно иначе, и ничто уже не будет омрачать мою счастливую жизнь. Ведь я тоже имею полное право быть счастливым, так же, как и многие люди вокруг меня.

Всю дорогу я только и думал: Вероника!

Утром следующего дня я был уже там, куда, пожалуй, втайне от меня самого рвалось моё влюблённое сердце.

Здесь ничего не изменилось. Да и что могло произойти с этим городом за один месяц? Хотя…

Сразу же с вокзала, без рассусоливаний, не в силах сдержать порыва, я направился к Веронике, даже не зная, что скажу ей при встрече. Но её не оказалось дома. Никто, вообще, не открыл дверь квартиры. И я ещё долго бродил под домом, всё же надеясь, что непременно встречу её. Однако закончилось всё тем, что я увидел довольно-таки знакомое лицо и подошёл к показавшемуся во дворе парню, будто бы собиравшемуся даже зайти в один из подъездов дома.

– Привет! – я протянул ему руку, пытаясь припомнить, где мы с ним виделись.

– Здорово! – ответил он мне без особого восторга, заметив меня даже раньше, но, сделав вид, что случилось это только сейчас. – Какими судьбами?..

– Да вот, – неопределённо ответил я, соображая, что нас с ним может связывать, но тут глянул в его бездонные очи, и тот вечер в ресторане, где мне их однажды уже довелось увидеть, с пронзительной ясностью предстал передо мной. – Слушай, не знаешь, где Вероника? – поинтересовался я тут же, будто бы мы с ним только вчера вместе сидели на лавочке в подворотне и щёлкали семечки.

– Вероника?!.. Где-то в круизе…

– В каком ещё круизе? – удивился я.

– В международном, вместе с Бегемотом. Он её с собой уволок.

– Давно?

– Да вот! … Скоро вернуться, наверное. … А, вообще, я не знаю…

Известие о том, что предмета моей страсти нет в городе, повергло меня в уныние. Планы на радужную жизнь вдруг рассыпались, как карточный домик. И, чтобы совсем не пригорюниться и зацепиться за жизнь, я поинтересовался:

– А ты куда идёшь?

– Да так, гуляю мимо.

– Мимо чего?

– Мимо всего. … А вообще-то, я сейчас домой. А ты куда?

– Да я не знаю. … Хотел Веронику увидеть. А сейчас…

Теперь я вспомнил и его фамилию: Гладышев. Точно, точно, именно так мне представила его в тот день Вероника: Гладышев. Странный тип. Стихи сочиняет. И даже мне написал тогда несколько строк на память. Вот только имени его не помню.

– Ну, пошли ко мне домой, – неожиданно предложил он, словно понимая, что податься мне некуда.

– Ты что же? Вот так шёл, шёл, и всё для того, чтобы предложить мне пойти к тебе домой, случайно меня встретив?

– Да нет, конечно! Просто хорошо, что тебя увидел. Понимаешь. … У меня сейчас такое состояние, что мне просто необходимо, чтобы кто-то .., в общем, чьё-нибудь присутствие. … Пойдём?

Он задал этот вопрос так, что мне отчего-то сделалось неловко.

– Ну, пойдём, – согласился я таким образом скоротать время до отъезда: поезд был только вечером.

Мы долго петляли по кварталам города. Гладышев всё время шёл чуть впереди, задумчиво ссутулившись, как будто бы никого рядом с ним и не было. Временами он почему-то сильно походил на сумасшедшего маньяка, сосредоточившего своё сознание на единственной навязчивой идее: как бы она вдруг не уплыла куда-нибудь в сторону в его затуманенной голове, не дождавшись осуществления. Тогда мне делалось страшно, но я прогонял прочь это навязчивое ощущение и всё продолжал идти за ним следом.

Наконец-то мы оказались у него в квартире. Во всяком случае, дверь он открыл своим ключом.

Предложив мне присесть на диван в большой комнате, он направился на кухню.

Однако я решил изучить обиталище, впрочем, ничего особо примечательного не обнаружив, но по роскошной мебели, богатой библиотеке и некоторым другим приметам сделав кое-какие выводы о его родителях. Во всяком случае, люди они, должно быть, образованные и близкие к тому, чтобы считаться состоятельными на фоне всеобщей бедности нашего народа. Впрочем, я мог ведь и ошибаться…

Гладышев позвал меня на кухню, где сделал чай.

Отхлёбывая горячее с чашки мизерными глотками, я между делом вставил, чтобы развеять неловкость внутри себя, а то получалось, что будто бы только затем сюда и пришёл, чтобы налопаться варенья и пирога с чаем:

– А я твои стихи до сих пор сохранил…

– Какие стихи? – изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.

– Ну, те, что ты мне в ресторане подарил…

– А-а-а, – махнул он безразлично рукой, будто бы речь шла о сущем пустяке. – Выкинь их.

– Чего? – не понял я, едва не обжегшись чаем.

– Выкинь, говорю, а лучше – сожги. Так будет вернее. О-о! – он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.

– Что, о?! – не понял я.

– Да нет, это я так, про своё. А, вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык – весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.

– Картины?! – я чуть не выронил чашку из рук.

– Да, картины, а что? Пойдем, покажу…

Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке кусками валялись разбросанные листы бумаги и холщовое полотно. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо, с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.