Долина смерти

Обри смотрит на меня усталым и полным печали взглядом.

— Будь осторожен, — шепчет она.

Холод бьет, как кувалдой. Ветер вбивает снег в кожу. Видимость нулевая. Джеопарди стоит на месте, опустив голову. Темный силуэт в белой мгле.

Сердце разрывается на части.

Я должен забрать его в хижину. Места немного, но мы бы как-нибудь разместились. Нужно защитить его от того, что бродит по лесу.

Но это невозможно. Они знают, что мы здесь. Джеопарди станет мишенью или, что еще хуже, рычагом давления.

— Прости, парень, — шепчу я, гладя его заиндевевшую гриву. — Мы с тобой столько пережили…

Решение приходит мгновенно, единственно верное. Снимаю седло, уздечку. Кладу под навес, чтобы хоть как-то защитить от непогоды. Забираю вещи. Джеопарди смотрит на меня умными глазами, словно понимает, что происходит.

— Тебе нужно уходить, — говорю ему, чувствуя, как зубы начинают стучать от холода. — Найди дорогу домой. Ты знаешь эти тропы лучше всего.

Глупо разговаривать с лошадью, но мы прошли вместе тысячи километров. Если кто и доберется до ранчо, так это он. Я верю.

Целую его в замерзший нос и шлепаю на прощание.

— Беги! — кричу ему. — Уходи! Возвращайся домой!

Он медлит лишь мгновение, а потом срывается в галоп. Исчезает в белой мгле. Ком подкатывает к горлу, но я не могу позволить себе слабость. Джеопарди больше, чем просто лошадь. Он друг и верный товарищ.

Надеюсь, я его еще увижу.

Вернувшись в хижину, вижу, что Обри промыла рану Элая и наложила свежую повязку. Жар не спадает, но кажется, ему стало немного легче. Он спит.

— Джеопарди? — спрашивает она, когда я захожу.

— Ушел, — коротко отвечаю я. — Я отпустил его.

Она кивает, понимая.

— Думаешь, он доберется до ранчо?

— Он знает дорогу, — говорю я, но уверенности нет. — Надеюсь, его кто-нибудь найдет. Может, какой-нибудь лыжник приютит. В любом случае…

Ему будет лучше, чем нам.

Наступает тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Элая и потрескиванием огня. Снаружи бушует буря. Ветер воет, проникая в каждую щель. Огонь почти не греет, и мне становится страшно.

Когда опускается ночь, приходит еще более сильный холод. Несмотря на огонь, теперь горящий слабо, чтобы экономить дрова, температура в хижине опасно падает. На внутренней стороне окна образуется иней, кристаллические узоры распространяются по стеклу, как тянущиеся пальцы.

Обри сидит рядом со мной, закутавшись в куртку, дрожа, несмотря на все попытки скрыть это. Ее губы приобрели синеватый оттенок, пальцы неуклюжи от холода, когда она пытается согреть их.

— У тебя признаки переохлаждения, — тихо говорю я, не желая беспокоить Элая, который, наконец, крепко уснул.

— Я в порядке, — настаивает она, но легкая невнятность слов выдает ее.

— Ни черта не в порядке, — встаю и иду к рюкзаку. — Никто из нас. Надо согреться. Сейчас же. Иначе уснем и больше не проснемся.

Я достаю спальник, рассчитанный на суровые условия, но и его будет недостаточно. Один спальник. На одного.

— Нам придется делиться теплом, — говорю я и расстилаю спальник у камина. — Другого выхода нет.

Обри смотрит на меня, и я вижу в ее глазах ужас и осознание.

— Ты хочешь сказать…

— Раздевайся, — перебиваю. — И я тоже. В спальник. Голыми. Либо это, либо замерзнем до смерти к утру.

26

—

ОБРИ

Меня трясет.

Холод проник так глубоко в кости, что я не уверена, что когда-нибудь снова согреюсь. Все ощущается далеким, словно сквозь вату. Голос Дженсена доносится словно из-под толщи воды, настойчивый:

— Раздевайся.

Любого это заставит вздрогнуть.

Я смотрю на него, не понимая.

— Обри, — Дженсен появляется передо мной, руками держа мое лицо. Даже через оцепенение я чувствую его тепло. — Сосредоточься. Слушайся меня.

Я пытаюсь кивнуть, но мое тело, как чужое, не слушается.

— Нужно снять с тебя мокрую одежду. У огня ты не высохнешь быстро, — в его голосе лишь твердость, но в глазах прячется страх. — Давай.

Отдаленно я понимаю, что должна бы смутиться или сопротивляться, но это ощущение где-то очень далеко. К тому же, он видел меня и раньше, касался и целовал.

Но мои руки бесполезны, как чужие. Пальцы Дженсена быстро расстегивают куртку, снимают слои мокрой, тяжелой ткани. Ботинки. Джинсы, прилипшие к ногам. Рубашку. Бюстгальтер.

Ледяной воздух обжигает обнаженную кожу, словно тысячи крошечных игл вонзаются в меня. Из горла вырывается тихий, жалобный стон.

— Я знаю, — шепчет Дженсен, его голос — словно теплое одеяло в зимнюю ночь. — Скоро станет лучше. Потерпи.

Дженсен расстилает спальный мешок перед огнем и встает перед ним, снимая свою рубашку. Его сильно трясет, он почти так же замерз, как и я. Мы оба в опасности.

— Нужно снять всё это, — произносит он, и его рука тянется, чтобы стащить мои трусики с оледеневших бёдер. Касание какое-то отстранённое, будто у доктора, совсем не такое, как бывало. Он быстро освобождается от остатков одежды. Я, в полузамороженном состоянии, вижу лишь вспышки: широкие плечи, жар, исходящий от него, татуировка на плече.

Он бережно ставит меня на колени и помогает забраться в спальник, а потом застегивает молнию. Вздрагиваю от прикосновения его кожи, чуть теплее моей. Боль пронзает меня, когда кровь медленно возвращается в окоченевшие конечности.

— Ты молодец, — шепчет Дженсен в мои волосы, обнимая, притягивая к своей горячей груди. — Боль означает, что тепло возвращается.

Мне нехорошо. Кажется, меня сначала заморозили, а теперь поджаривают. Каждый сантиметр кожи кричит, нервные окончания оживают с протестом. Я кусаю губу, чтобы не застонать.

Руки Дженсена двигаются медленно, но уверенно по моим рукам, спине, создавая тепло и трение. Спальный мешок удерживает тепло, создавая кокон, который становится всё теплее. Минуты тянутся медленно, возможно, даже дольше. Время словно растягивается.