Домби и сын
Шрифт:
Она ближе подкралась къ его постели и, притаивъ дыханіе, тихонько поцловала его въ щеку. Потомъ она осмлилась даже на короткое время положить свое лицо подл его головы и обвить рукою подушку, на которой онъ лежалъ.
Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Вотъ уже онъ шагаетъ въ твоемъ дом. Пробудись!
Она мысленно молилась Богу, чтобы онъ благословилъ ея отца и смягчилъ его сердце, если можно; a если нельзя, то чтобы онъ простилъ ему его вину и простилъ ей самой ея молитву, быть можетъ, безразсудную. Потомъ, взглянувъ еще разъ на спящее лицо, она робко
Спи теперь, м-ръ Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отецъ, и благо теб, если тотъ же взоръ, исполненный любви и грусти, встртитъ твое пробужденіе!
Тоскливо и болзненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверхъ. Спокойный домъ, казалось, сдлался еще угрюмй и мрачнй. Общее усыпленіе среди глубокой полночи имло для нея торжественность смерти и жизни. Таинственность ея собственной поступи усугубляла стснительный ужасъ ночи. Ея ноги дрожали, подкашивались, и она не смла пройти въ свою спальню. Отворивъ двери гостиной, куда прокрадывался черезъ сторы блдный свтъ луны, она сла подъ окномъ и смотрла на безлюдную улицу.
Втеръ уныло завывалъ передъ окнами сонныхъ домовъ. Фонари блднли и дрожали, какъ будто отъ стужи. На высокомъ неб мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мракомъ, ни свтомъ, и ночь, чреватая зловщимъ предчувствіемъ, безпокоилась и дрожала, какъ нечестивецъ, испускающій въ предсмертныхъ судорогахъ послднее гршное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатію къ другой погод.
Ея прекрасная мама не заходила въ этотъ вечеръ въ ея комнату, и вотъ почему, между прочимъ, она такъ долго не ложилась въ постель. Томимая сколько общимъ безпокойствомъ, столько и пламенной жаждой съ кмъ-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшныя чары молчанія и мрака, Флоренса направила свои шаги къ той комнат, гд спала Эдиь.
Незапертая дверь легко уступила усилію слабой руки. Комната была ярко освщена, и Флоренса чрезвычайно изумилась, увидвъ, что ея мать, раздтая только вполовину, сидла подл камина, гд искрился и хрустлъ перегорлый пепелъ. Въ ея пламенвшемъ взор, обращенномъ на потолокъ, ея лиц, въ манер, съ какой она облокотилась на ручку креселъ, во всей ея фигур, Флоренса увидла такое гордое выраженіе, которое привело ее въ трепетъ.
— Мама! Что съ вами?
При звук этого голоса Эдиь быстро вскочила съ мста и взглянула съ такимъ страннымъ изумленіемъ, что Флоренеа испугалась еще боле.
— Мама, милая мама! что съ вами? — повторила Флоренса, поспшно подвигаясь впередъ.
— Мн нездоровилось, — сказала Эдиь, продолжая смотрть на нее тмъ же страннымъ образомъ. — Мн грезились дурные сны, мой ангелъ.
— Тогда какъ вы не ложились въ постель, мама?
— Сны наяву. Полугрезы, гадкіе призраки… Ты не понимаешь, мой ангелъ.
Черты ея лица постепенно приняли ласковое выраженіе, и, когда Флоренса бросилась въ ея объятія, она спросила съ нжностыо:
— Но что сдлалось съ моей птичкой? Чего здсь надобно моей птичк?
— Мн грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мн, и я не знаю, что тамъ съ папенькой…
Флоренса остановилась.
— Поздно теперь? — спросила Эдиь, лаская кудри двушки, разсыпавшіяся по ея лицу.
— Очень поздно, мама. Уже свтаетъ.
— Свтаетъ?! — съ изумленіемъ повторила Эдиь.
— Что
вы сдлали съ вашей рукою, маменька? — спросила Флоренса.Эдиь быстро отняла руку и взглянула съ какимъ-то страннымъ испугомъ на робкую двушку. Вскор, однако, она оправилась и сказала:
— Ничего, мой ангелъ, ничего. Ударъ… царапина… О Флоренса, милая Флоренса!
И грудь ея волновалась, и горькія слезы полились изъ ея глазъ.
— Что мн длать, мама?… о, скажите, милая мама, что мн длать? Неужели мы не будемъ счастливе? Неужели я не могу помочь? Неужели нтъ никакихъ средствъ?
— Никакихъ! — отвчала Эдиь.
— Уврены ли вы въ этомъ, милая мама? Неужели все и навсегда останется такъ? Если бы теперь, несмотря на ваше запрещеніе, я высказала, что y меня на душ… вы не станете бранить меня, милая мама, не станете?
— Безполезно, мой другъ. Это ни къ чему не поведетъ. Я сказала, что мн грезились страшные сны. Они могутъ воротиться опять, и ничто ихъ не измнитъ!
— Я васъ не понимаю, — сказала Флоренса, устремивъ глаза на ея взволнованное лицо, которое теперь, казалось, принимало мрачное выраженіе.
— Грезилась мн гордость, безсильная въ добр, всемогущая въ зл, гордость, пропитанная желчью, накопившеюся въ продолженіе многихъ годовъ, гордость, подавившая грудь, гд она гнздилась сознаніемъ глубокаго униженія, и никогда не одушевлявшая ее ршимостью избгнуть поводовъ къ этому униженію и сказать въ свое время: "этого не должио быть!" И видла я спутниковъ этой гордости, тащившихся по ея пятамъ съ крикомъ и проклятіями, и имя этимъ спутникамъ — самопрезрніе, ожесточеніе, гибель.
Она не смотрла боле ма Флоренсу и продолжала такъ, какъ будто разговаривала сама съ собой.
— И грезилось мн окаменлое равнодушіе, которое родилось отъ этого самопрезрнія. И вотъ оно, обхвативъ желзными когтями свою жертву, ведетъ ее впередъ и впередъ по горячимъ углямъ, ведетъ до самаго алтаря по мановенію дрожащей, дряхлой и безстыдной материнской руки! О мать моя, мать моя! встрепенутся ли гршныя кости твои въ глубин могильнаго склепа!
Ея глаза налились кровью, и рука съ грознымъ жестом протямулась къ камину.
— И грезилось мн, что подлая, презрнная нога попираетъ эту проклятую гордость при ея первомъ усиліи поднять голову. И вотъ она затоптана, изранена, опозорена, и цлая стая борзыхъ собакъ ждетъ мгновенія, чтобы вцпиться въ нее острыми клыками. Но еще барахтается истерзанная жертва и не хочетъ уступить. Она встаетъ, должна встать, она не можетъ не встать; и пусть милліонъ проклятій разразится надъ извергомъ, который осмлится явиться предъ ней со своимъ презрннымъ вызовомъ!
Она судорожно сжала трепещущую руку молодой двушки и, прижавъ ее къ своей груди, успокоилась мало-по-малу.
— О Флоренса! — сказала она. — Мн казалось сегодня, что я съ ума сойду!
И склонивъ свою гордую голову на шею сироты, она горько заплакала.
— Не оставляй меня, мой другъ! Будь подл меня! Вся моя надежда лишь въ теб одной! О, не оставляй меня!
Эти восклицанія много разъ повторялись.
Скоро она успокоилась и, проникнутая материнской нжностью, сжалилась надъ слезами Флоренсы и надъ тмъ, что она принуждена бодрствовать въ такіе неурочные часы. Разсвтъ между тмъ съ своимъ блднымъ, безстрастнымъ лицомъ уже смло заглядывалъ въ окна. Эдиь взяла ее на руки, положила на постель и, усвшись подл, уговаривала ее заснуть.