Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

— Съ удовольствіемъ, отвчалъ Вивальдо, и окруженный тсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слдующіе стихи:

Глава XIV

Псня Хризостома.

Такъ ты сама, бездушная, желаешь, Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край, Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова, О томъ, какъ ты неумолимо зла. Въ груди больной моей тснятся муки, Бушуетъ адъ, и въ этой псн звуки скорби Мой голосъ заглушатъ. Шипніе змй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій, Въ глухихъ лсахъ, волковъ голодныхъ вой, Во мгл пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики, И въ часъ ночной унылый крикъ совы; Шумъ втра на безбрежномъ океан, Предсмертный стонъ сраженнаго быка, Зловщій вороновъ каркъ, горе Забытаго голубкой голубка И скрежетъ черной преисподней всей, Пускай теперь въ единый звукъ сольются Въ душ моей, и внемля ей, да потрясутся Сердца людей. И не пески серебряные Таго, Не оливы Бетиса услышатъ Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ; Нтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ И въ глубинахъ неизмримыхъ безднъ; Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца, Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ, Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нмыхъ. Но между тмъ, какъ глухо раздаваясь, Моихъ проклятій эхо — тамъ разскажетъ И про тяжелыя мои страданья И про твою жестокость, эти звуки, Распространясь по всмъ концамъ вселенной Наполнятъ міръ. Презрнье убиваетъ, подозрнье Любое истощитъ терпнье, — ревность Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ; Въ разлук гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ Забвенья меркнетъ всякая надежда, Но, о неслыханное диво! я Живу, — живу томимый ревностью, Разлукой, подозрньемъ и забвеньемъ. Въ сндающемъ меня огн — мой взоръ Напрасно бъ сталъ искать луча надежды, Да я и не хочу его, напротивъ, (Чтобъ въ море бдъ всецло погрузиться) Клянуся вчно убгать его. Страшиться и надяться возможно-ль Въ одно и тоже время? Лучъ надежды — Какъ уловить подъ вчнымъ гнетомъ страха? И мн ли, мн ль не ревновать? когда Боль ранъ души моей мн неустанно О ревности лишь говоритъ. И кто Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши, Что не напрасно онъ подозрвалъ, Что грозный призракъ въ правду обратился И правда обратилась въ ложь. О, ревность, Палачъ любви! Тяжелыя оковы Твои на эти руки наложи! Презрнье! задуши меня!.. но горе О вашей сил заставляетъ насъ, Увы! позабывать. И вотъ умираю наконецъ, И чтобъ не зрть ни въ будущемъ, ни нын, Во вки радостнаго ничего, Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ. Скажу, что весело любить на свт, Что рабъ любви свободнй въ мір всхъ. Что та, которая меня сгубила, Душой прекрасна также какъ и тломъ; Что въ смерти я моей виновенъ самъ, И что лишь зломъ своимъ любовь мила намъ. О, эти мысли пусть убьютъ меня Скорй, и втры прахъ развютъ мой; И эту душу примутъ пусть безъ лавровъ, Безъ пальмъ на память вчную. И ты, изъ-за кого я погибаю, Изъ-за кого я проклялъ эту жизнь; Пусть небо глазъ твоихъ не омрачится При всти о моей кончин, — нтъ! Я не хочу награды никакой, За то, что отдаю — теб я жизнь мою. Ударилъ часъ, и жаждою томимый Явись изъ мрачныхъ безднъ твоихъ Танталъ! И съ тяжестью скалы своей Сизифъ! Пусть прилетаетъ коршунъ Прометея, И колесуемый да прійдетъ Иксіонъ. Пусть пятьдесятъ сестеръ не прекращаютъ Своихъ во вки нескончаемыхъ Работъ и муки ихъ тяжелыя, Пусть въ это сердце перельютъ он; И тихо пусть поютъ надъ этимъ трупомъ, Коль можно пть лишь надъ самоубійцей, Которому откажутъ въ саван Святомъ; и ада трехголовый стражъ, И тысячи другихъ чудовищъ гнусныхъ, Пусть съ скорбнымъ этимъ хоромъ голосъ свой Сольютъ; вотъ наиболе приличный Мн погребальный гимнъ. О пснь отчаянья! Когда на свт Не будетъ ужъ меня, ты скорбно не звучи; Напротивъ, такъ какъ счастіе ея Питается несчастіемъ моимъ, То даже пусть и изъ моей могилы Отчаянья не раздается звукъ.

Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродтели Марселы.

— Чтобы разсять ваши сомннія, отвчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дйствіе; и такъ какъ нтъ подозрнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всми муками самой неосновательной ревности. Вс его упреки не могутъ однако накинуть ни малйшей тни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступк, пятнающемъ ея двичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видніи, внезапно поразившемъ взоры всхъ, пришедшихъ воздать послдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекрасне того, что говорила о ней молва, она показалась на вершин скалы, у подножія которой лежало тло злополучнаго любовника. Т, которымъ досел не приходилось видть этой женщины, пораженные ея красотой, глядли на нее въ нмомъ изумленіи; да и т, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: «чудовище! что теб нужно здсь? змя, отравляющая взорами своими людей. Зачмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь уврена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго вс мысли были покорны теб, ты найдешь ту же покорность.

— Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы т люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.

Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мн, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обихъ сторонъ; должны-ли поэтому об стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ; и такъ же, какъ змя нисколько не виновна въ томъ, что въ жал своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ; одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тхъ, которые прикасаются къ нимъ. — Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?

Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мст, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мн въ любви, мое намреніе жить уединенно, не связывая ни съ кмъ своей судьбы, ршаясь пребыть врной моему обту: отдать природ то, чмъ она одарила меня. Если посл того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ мор собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна; еслибъ я отдалась ему, я измнила бы моему святому ршенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измнила ли я моимъ клятвамъ? Общала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и неврной? Небо не указало еще мн моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова вс, имющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.

Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змей, бжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища; пусть не преслдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мн сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнын не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мн эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мн одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое; судьба дала мн возможность быть свободной, и этой свободы я не промняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмялась надъ тмъ-то и любила такого-то. Простая бесда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затмъ, чтобы созерцать вчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.

Съ послднимъ словомъ, не дожидаясь отвта, она скрылась въ зелени одного изъ самыхъ густыхъ лсовъ, покрывавшихъ горные склоны, очаровавъ своихъ слушателей умомъ своимъ и — красотой. Нкоторые изъ нихъ, позабывъ недавнія слова пастушки, и влекомые ея непобдимымъ очарованіемъ, собрались было идти за нею, но Донъ-Кихотъ, замтивъ это, ршился, воспользовавшись случаемъ, торжественно явить себя рыцаремъ-защитникомъ дамъ. «Да не дерзнетъ никто», воскликнулъ онъ, хватаясь за рукоятку своего меча, «идти за Марселлой, если не хочетъ пробудить моего гнва. Она доказала, что ничмъ неповинна въ смерти Хризостома, и ясно сказала, какъ далека она отъ готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отнын никто не преслдуетъ ее больше своей любовью; пусть пользуется она уваженіемъ всхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цломъ мір, она одна, быть можетъ, ведетъ такую святую жизнь». Вслдствіе ли угрозъ Донъ-Кихота, или вслдствіе просьбы Амброзіо, желавшаго поскоре окончить похоронный обрядъ, никто изъ окружавшихъ могилу Хризостома не тронулся съ мста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всхъ бумагъ Хризостома. Могилу его прикрыли широкимъ обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, который положено было поставить на могил Хризостома съ слдующей эпитафіей:

Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный, Красавицей бездушной онъ убитъ; Но съ образомъ ея до гроба неразлучный, Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ, На этомъ мст, гд узналъ впервые Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ; Гд вяли надъ нимъ любви сны золотые И гд свое онъ счастье схоронилъ.

Гробница злосчастнаго любовника была осыпана цвтами и зеленью, и за тмъ толпа разошлась, засвидтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе къ постигшему его горю. Донъ-Кихотъ также простился со всми, при чемъ познакомившіеся съ нимъ на дорог путешественники убдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увряя рыцаря, что въ цломъ мір нельзя найти мста боле удобнаго для искателя приключеній; такъ какъ тамъ въ каждой улиц встрчается ихъ больше, нежели въ любомъ изъ городовъ вселенной. Донъ Кихотъ поблагодарилъ путешественниковъ за совты и за принимаемой въ немъ участіе, но добавилъ, что онъ не можетъ и не долженъ хать въ Севилью, прежде чмъ очиститъ окрестныя горы отъ наполняющихъ ихъ разбойничьихъ шаекъ. Путешественники, услышавъ про таковое намреніе рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись съ нимъ, похали своей дорогой, запасшись предметомъ для долгихъ разговоровъ. Донъ-Кихотъ же отправился искать красавицу Марселлу, намреваясь предложить ей свои услуги, но дло сложилось иначе, чмъ онъ предполагалъ, какъ это мы увидимъ въ слдующей глав.

Глава XV

Мудрый Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что едва лишь Донъ-Кихотъ распрощался съ своими дорожными спутниками и другими лицами, находившимися на похоронахъ Хризостома, какъ тотчасъ-же поскакалъ въ лсъ, въ которомъ скрылась Марселла. Проискавъ ее, однако, напрасно, боле двухъ часовъ, онъ нечаянно очутился съ своимъ оруженосцемъ на роскошномъ лугу, покрытомъ свжею, густою травой и орошаемомъ зеркальнымъ ручьемъ. Восхищенный красотою мста, онъ ршился отдохнуть и укрыться здсь отъ палящихъ лучей полуденнаго солнца. Пустивши пастись одинъ — своего коня, а другой — осла, наши искатели приключеній принялись въ мирной бесд уничтожать съ большимъ апетитомъ все, что нашли състнаго въ своей дорожной сумк. Санчо не заблагоразсудилъ связать ноги Россинанту, зная его степенность и хладнокровіе; достоинствъ, которыхъ казалось не могли поколебать вс кобылы, пасшіяся на Кордуанскихъ лугахъ. Но увы! судьба, или врне никогда не дремлющій чортъ выгналъ на этотъ самый лугъ табунъ галиційскихъ кобылъ, принадлежавшій Янгуэзскимъ погонщикамъ, имющимъ обыкновеніе длать привалъ въ мстахъ, изобилующихъ водой и травой. Дерни тутъ нелегкая Россинанта приволокнуться за дамами его породы, и онъ, не спрашивая позволенія своего господина, пустился въ нимъ мелкой, щегольской рысью. Кобылы, нуждавшіяся въ эту минуту, какъ нужно думать, больше въ пищ, чмъ въ любви, приняли нашего коня очень неблагосклонно, и начавъ брыкать и кусать его, въ одинъ мигъ подгрызли у него подпруги, скинули сдло и оставили его на лугу безъ всякой збруи. Дло однако этимъ не окончилось. Россинанта ждала другая, боле суровая невзгода, потому что погонщики, замтивъ намреніе его приласкаться къ ихъ кобыламъ, прибжали на помощь къ нимъ съ своими дубинами, которыми угостили такъ щедро несчастнаго волокиту, что вскор свалили его на землю подковами вверхъ. Донъ-Кихотъ и Санчо, видя какъ отдлываютъ Россинанта, со всхъ ногъ кинулись выручать его, причемъ рыцарь не преминулъ сказать своему оруженосцу: «Санчо! я вижу, что намъ предстоитъ имть дло не съ рыцарями, а съ какою то жалкою сволочью. Поэтому ты можешь совершенно спокойно помочь мн отмстить этимъ негодяямъ за побои, нанесенные ими въ нашихъ глазахъ Россинанту».

— О какого чорта мщеніи вы говорите, отвчалъ Санчо: ихъ двадцать, а насъ всего двое, или лучше сказать полтора.

— Я одинъ стою ста, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; и не теряя боле попусту словъ, обнаживъ мечъ, кинулся за погонщиковъ. Санчо, увлеченный его примромъ, послдовалъ за нимъ.

Первымъ ударомъ рыцарь разрубилъ одежду и часть плеча попавшагося ему подъ руку погонщика, готовясь поступить точно также и съ другими, но погонщики, пристыженные тмъ, что съ ними такъ ловко расправляются всего на всего два человка, вооружились своими дубинами и, тсно окруживъ нашихъ искателей приключеній, принялись бить ихъ съ такимъ удивительнымъ согласіемъ, что скоро поршили съ своими противниками. Санчо сопротивлялся недолго; онъ свалился посл втораго удара, и увы! никакое искусство, никакое мужество не въ состояніи были спасти и самаго Донъ-Кихота. Безжалостной судьб его угодно было, чтобы онъ упалъ къ ногамъ своего коня; — поразительный примръ силы, съ какою дйствуетъ дубина въ рукахъ грубыхъ неучей. Видя дурныя послдствія затяннаго ими дла, погонщики поспшили собрать своихъ кобылъ и съ Богомъ отправились въ дальнйшій путь.

Первый очнулся посл бури Санчо, и еле ворочаясь возл своего господина, заговорилъ слабымъ, жалобнымъ голосомъ: «ваша милость, а ваша милость».

— Что теб нужно, мой другъ? не мене жалобно отвчалъ Донъ-Кихотъ.

— Нельзя-ли дать мн теперь дв пригоршни этого фіербрасовскаго бальзама, который, какъ вы говорили, находится у васъ подъ рукой. Можетъ быть онъ также полезенъ для переломанныхъ костей, какъ и для другихъ рамъ.

— Увы, мой другъ! будь онъ у меня, тогда не о чемъ намъ было бы тужить. Но даю теб слово странствующаго рыцаря, что не позже двухъ дней бальзамъ этотъ будетъ въ моихъ рукахъ, или у меня не будетъ рукъ.