Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Глава XI

Донъ-Кихотъ радушно былъ принятъ пастухами, и Санчо, пристроивъ какъ лучше могъ Россинанта и осла, поспшилъ направить стопы свои, по направленію запаха, исходившаго отъ козлинаго мяса, варившагося невдалек, въ большомъ желзномъ котл. Оруженосецъ пожелалъ убдиться, достаточно ли выварилось оно для того, чтобъ перейти изъ котла въ его желудокъ, но одинъ изъ пастуховъ предупредилъ его, принявшись вынимать мясо изъ котла; пастухи радушно предложили нежданнымъ гостямъ раздлить съ ними ихъ не роскошный ужинъ. Разложивъ за тмъ на земл нсколько бараньихъ шкуръ, они — ихъ было шесть — расположились кружномъ, приглашая Донъ-Кихота ссть на придвинутую ими деревянную колоду. Рыцарь согласился принять предложенное ему мсто, а Санчо помстился стоя, позади своего господина, готовясь подавать ему пить изъ роговаго кубка. Видя оруженосца своего, стоящимъ позади, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: «другъ мой! дабы ты убдился на дл въ величіи странствующихъ рыцарей и уврился за сколько заслуживаютъ они любовь и уваженіе цлаго міра, я хочу, чтобы здсь, въ присутствіи этихъ добрыхъ людей, ты слъ возл меня, составляя одно со иною — твоимъ господиномъ и повелителемъ, дабы, внушая съ одной тарелки и съ одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующемъ рыцарств, что оно, подобно любви, равняетъ вс состоянія.

— Иного благодаренъ, отвчалъ Санчо, но осмлюсь доложить вашей милости, что когда есть у меня въ рукахъ кусокъ състнаго, то право я предпочитаю състь его стоя на сторон, чмъ сидя кон самаго императора. На свобод я съ большимъ удовольствіемъ уплету ломоть хлба съ головкой луку, чмъ нжнйшую пулярку за большимъ обдомъ, гд приходится сть чинно, малыми кусками и пить незамтными глотками, утираясь посл каждаго куска салфеткой, не смя ни кашлянуть, ни икнуть и не длая многаго другаго, что длается на свобод. И такъ, государь мой, честь, которую вы длаете мн, своему оруженосцу, я готовъ промнять на что нибудь боле выгодное для себя; и отсел на всегда отказываюсь отъ всякаго почета, которымъ вамъ заблагоразсудится окружать меня, и за который я премного благодаренъ вамъ.

— Богъ возноситъ смиренныхъ, поэтому длай, что теб велятъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; и взявъ Санчо за руку, насильно усадилъ его возл себя.

Пастухи, ничего не понимавшіе изъ всего этого разговора, продолжали молчаливо ужинать, глядя на своихъ гостей и проглатывая куски мяса, величиною въ порядочный кулакъ. Уничтоживъ говядину, они достали сладкихъ желудей съ кускомъ сыру, твердымъ какъ кирпичъ, не забывая при этомъ кубка, безпрерывно путешествовавшаго вокругъ ужинавшихъ, наполняемаго и опорожняемаго, подобно ведру водоливной машины. Пастухи угостили себя такъ хорошо, что изъ двухъ мховъ, наполненныхъ виномъ, къ концу ужина не оставалось и одного. Утоливъ голодъ, Донъ-Кихотъ взялъ въ руку горсть желудей и, молча поглядвъ на нихъ нсколько секундъ, воскликнулъ: «счастливое время! счастливый возрастъ, названный нашими предками золотымъ, не потому чтобы золото, столь уважаемое въ желзный нашъ вкъ, доставалось въ то время безъ труда, но потому, что тогда безъизвстны были роковыя слова: твое и мое. Все было общимъ въ святыя т времена. Чтобы доставить тлу необходимую поддержку, человку предстояло протянуть только руку къ втвямъ величественныхъ дубовъ и срывать съ нихъ роскошные плоды, принадлежавшіе всмъ вмст и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрыя рки доставляли жаждущимъ въ изобиліи прекрасный и освжительный напитокъ. Въ дуплахъ деревъ, въ разслинахъ скалъ безбоязненно основывали свои жилища трудолюбивыя пчелы, предлагая каждому прохожему восхитительный плодъ ихъ сладкаго труда. Огромныя пробковыя деревья сами низвергали съ себя широкую кору, служившую для прикрытія незатйливыхъ хижинъ, въ которыхъ люди укрывались отъ суровости стихій. Всюду царствовали дружба, миръ и любовь. Тяжелый плугъ земледльца не разверзалъ еще утробы нашей общей матери-земли, плодородіе которой удовлетворяло и безъ воздлыванія нуждамъ и удовольствіямъ своихъ первыхъ дтей. Прекрасныя и простодушныя пастушки перебгали съ холма на холмъ съ обнаженными головами, осненными роскошными косами: он не облачались въ драгоцнныя ткани и на формахъ ихъ не блестлъ пурпуръ Тира. Покрытыя цвтами, перевитыми плющемъ, он считали себя въ этомъ простомъ убор лучше наряженными, чмъ наши гордыя дамы, покрытыя всею роскошью позднйшаго изобртенія. Просто высказывались тогда лучшіе порывы сердца, не пріискивая искусственныхъ словъ для своего выраженія. Клевета и ложь не омрачали правды, и всюду царствовало святое правосудіе, не опасаясь пристрастія и корысти, одолвающихъ его нын. Жажда наслажденій не проникала еще въ душу судій, которыхъ и не могло быть въ т времена, когда некого было судить. Молодыя двушки ходили всюду свободно, не опасаясь оскорбительныхъ и преступныхъ покушеній; и если случалось, что он падали, то падали добровольно, тогда какъ нын, въ развращенный нашъ вкъ, никакая двушка, будь она укрыта хоть въ новомъ лабиринт Крита, не можетъ считать себя безопасной, потому что всюду проникшая роскошь развращаетъ скромнйшихъ женщинъ. И вотъ, по мр того, какъ съ вками развращеніе глубже и глубже укоренилось между людьми, оно встртило наконецъ противодйствіе себ въ доблестномъ сословіи странствующихъ рыцарей, самоотверженно посвятившихъ земные дни свои спасительному служенію людей, являясь хранителями двушекъ и вдовъ и заступниками сирыхъ и угнетенныхъ. Друзья мои! я самъ принадлежу къ этому благородному сословію, и это рыцаря и его оруженосца вы почтили вашимъ радушнымъ пріемомъ, за которой я отъ души благодарю васъ, добрые люди.

Эту длинную рчь, безъ которой легко можно было обойтись, Донъ-Кихотъ сказалъ только потому, что видъ жолудей напомнилъ ему о золотомъ вк, представилъ возможность фантазіи его развернуться предъ пастухами въ длинной рчи, повергшей ихъ въ безмолвное изумленіе, и долго еще молчали они посл того, какъ рыцарь пересталъ говорить. Санчо также безмолвствовалъ, жадно глотая жолуди и безпрерывно запивая ихъ виномъ, которое потягивалъ изъ другого, не опорожненнаго еще боченка, повшеннаго на дерев, чтобы сохранить вино свжимъ.

Общее молчаніе было прервано однимъ изъ пастуховъ, сказавшимъ Донъ-Кихоту: «господинъ странствующій рыцарь! дабы вы могли сказать, что мы дйствительно радушно васъ. приняли, поэтому мы хотимъ доставить вамъ новое удовольствіе, заставивъ спть что нибудь одного изъ нашихъ товарищей, котораго мы ждемъ съ минуты на минуту. Это молодой, влюбленный, грамотный и очень умный пастухъ; къ тому еще онъ чудесно играетъ на рабел.

Не усплъ онъ докончить своихъ словъ, какъ въ пол послышался звукъ рабеля, и вскор предъ нашими собесдниками появился красивый молодой человкъ, лтъ двадцати двухъ. Пастухи спросили его: ужиналъ ли онъ, и получивъ утвердительный отвтъ попросили его спть что нибудь. Пусть, сказалъ одинъ изъ нихъ, незнакомый гость нашъ узнаетъ, что и въ нашихъ горахъ есть псенники и музыканты. Мы уже разсказали ему о твоихъ способностяхъ и теперь не хотли бы оказаться лгунами. Спой намъ твой любовный романсъ, переложенный дядей твоимъ церковникомъ въ стихи и понравившійся всей нашей деревн.

— Охотно, отвчалъ Аятоніо, и не заставляя долго себя просить слъ на дубовый пень, и настроивъ рабель проплъ слдующій романсъ:

Олалья! искренно я врю, Что любишь ты меня, Хоть ты молчишь, но я лелю Мечту, что ты моя. Чмъ боле ты равнодушной Казаться хочешь мн, Тмъ я полнй живу надеждой На перекоръ теб. Хоть у тебя, ты говорила И чувствовать дала, Грудь блая изъ камня, сердцежъ — Гранитная скала. Но все же, сквозь твои упреки, Сквозь холодность твою, Живымъ лучомъ своимъ надежда Ласкаетъ мысль мою, И оттого-то безъ боязни, Я въ будущность гляжу. Что нжность и твоя суровость Мн говоритъ: люблю. И ежели любовь вниманьемъ Обозначается, Тогда твое ко мн вниманье Чмъ увнчается? И если правда, что услугамъ Дано смягчать сердца, Тогда мои теб услуги Благого ждутъ конца. Олалья! врь, тебя люблю я Безъ помышленій злыхъ, Богъ видитъ, нтъ преступной цли Въ намреньяхъ моихъ. Цпями шелковыми церковь Соединяетъ насъ, И ихъ я радостно надну, Съ тобой соединясь. Когда-жъ откажешь, то клянуся Не выходить съ тхъ поръ — Когда не стану капуциномъ Я — никогда изъ горъ.

Не усплъ пвецъ замолкнуть, какъ Донъ-Кихотъ началъ просить его продолжать пніе, но Санчо, котораго давно уже клонило ко сну, воспротивился этому, говоря, что время подумать и объ отдых, и что добрые пастухи, трудясь цлый день, не могутъ пть потомъ всю ночь.

— Понимаю тебя, сказалъ Донъ-Кихотъ; понимаю, что голов, отягченной виномъ, сонъ нужне музыки.

— Нечего Бога гнвить, каждому досталась своя доля, возразилъ Санчо.

— Согласенъ: и я нисколько не намренъ мшать теб, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Располагайся какъ знаешь. Людямъ не моего званія приличне бодрствовать, чмъ отдыхать. Перевяжи только мн ухо, потому что оно страшно болитъ.

Санчо собирался исполнить это приказаніе, но одинъ изъ пастуховъ попросилъ рыцаря не безпокоить своего оруженосца, и нарвавъ нсколько листьевъ розмарина, разрзавъ и перемшавъ съ солью, приложилъ ихъ въ уху Донъ-Кихота, совтуя ему удовольствоваться однимъ этимъ лекарствомъ, оказавшимъ дйствительную пользу.

Глава XII

Между тмъ въ собесдникамъ нашимъ прибылъ еще одинъ парень изъ тхъ, которые доставляли своимъ товарищамъ изъ деревни провизію. «Братцы!» сказалъ онъ имъ; «знаете ли, что случилось?»

— А почему мы можемъ знать? отозвался какой то пастухъ.

— Знайте же, что студентъ нашъ Хризостомъ умеръ сегодня утромъ, и вс втихомолку говорятъ, будто его извела любовь въ этой колдунь Марсел, дочери Гильома богатаго, которая бродитъ вокругъ нашихъ пастбищъ, одтая въ пастушье платье.

— Какъ въ Марселл? отозвался чей то голосъ.

— Къ ней, въ ней, отвчалъ крестьянинъ: но всего удивительне, что въ своей духовной Хризостомъ завщеваетъ похоронить себя какъ неврующаго, среди чистаго поля у той самой скалы, съ которой льется источникъ пробковаго дерева; на этомъ мст онъ, какъ слышно, увидлъ въ первый разъ Марселлу. Кром того онъ проситъ о многомъ другомъ, чего церковные старшины наши не хотятъ исполнять, потому что, но ихнему приговору, это будетъ какъ будто не совсмъ по христіански. Другъ же Хризостома Амброзіо настаиваетъ, чтобы послдняя воля покойника была выполнена во всей точности; споры эти всполошили теперь всю нашу деревню. Увряютъ, однако, что нее будетъ исполнено по желанію Амброзіо и другихъ друзей покойника. Завтра славно такъ станутъ хоронитъ его на томъ самомъ мст, которое онъ выбралъ для своей могилы; тутъ будетъ на что поглядть, и я непремнно отправлюсь на похороны, хотя бы мн и не приходилось возвращаться въ деревню.

— Пойдемъ вс вмст, крикнулъ одинъ изъ пастуховъ, только бросимъ сначала жребій, кому остаться стеречь стада.

— Не нужно кидать жребія; я и безъ того останусь, сказалъ другой пастухъ, и за это не требую отъ васъ никакой благодарности; не пойду я потому, что занозилъ ногу и не могу сдлать ни шагу.

— А все-таки спасибо теб, сказалъ Педро.

Донъ-Кихотъ просилъ сказать ему, кто такой былъ покойникъ, и Педро передалъ ему все, что зналъ о Хризостом; именно: что онъ былъ сынъ богатаго гидальго, жившаго въ окрестныхъ горахъ, и что долго учившись въ Саламанк, онъ возвратился домой человкомъ очень ученымъ. Увряютъ, говорилъ Педро, будто покойникъ прекрасно зналъ все, что длаютъ на неб не только звзды, но также солнце и луна, помраченіе которыхъ онъ всегда врно предсказывалъ.

— Ты вроятно хотлъ сказать затмніе, замтилъ Донъ-Кихотъ. Не обращая вниманія на сдланное ему замчаніе, Педро продолжалъ: также врно угадывалъ онъ, какой годъ долженъ быть плодороднымъ и какой безплодороднымъ.

— Неплоднымъ, замтилъ опять Донъ-Кихотъ.

— Неплоднымъ или безплодороднымъ, это ршительно все равно, возразилъ Педро. Дло въ томъ, что друзья и родственники покойника сдлались бы богачами, еслибъ слдовали во всемъ его совтамъ. Такъ въ одномъ году онъ говорилъ; сйте ячмень, а не пшеницу; въ другомъ — сйте горохъ, а не ячмень: въ этомъ году, говорилъ онъ, будетъ много оливокъ, а въ будущіе три года совсмъ ихъ не уродится, и все это сбывалось отъ слова до слова.