Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)
Шрифт:
— Мене суровая, но и мене полезная, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, длаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мир и тишин призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дл то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за земл орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжеле подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжеле, боле подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ, — никто въ этомъ
— Я тоже думаю, отвчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.
— Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нсколько словъ, поручая себя своей дам. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей; поврьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.
— И все-таки у меня остается еще одно сомнніе, отвтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извстно, въ большей части случаевъ, тмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Бог въ такой жаркой и непродолжительной схватк? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случа, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ; тмъ боле, что не вс странствующіе рыцари имютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя; такъ какъ встрчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.
— Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы — нчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звздами. Укажите мн на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крпость не черезъ главныя ворота, но перелзъ въ нее, какъ тать, черезъ стну.
— И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измняетъ мн, не имлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замтилъ Вивальдо.
— Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не длаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ врныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайн влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолть. Тмъ не мене у него была одна дама, нераздльная владычица его сокровеннйшихъ помысловъ; и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человкъ чрезвычайно скрытный.
— Если странствующему рыцарю, какъ вы говорите, вмняется въ обязанность быть влюбленнымъ, то вы сами, вроятно, не принадлежите къ числу отступниковъ отъ законовъ вашего братства, сказалъ Вивальдо, и если вы не такъ скрыты, какъ Донъ-Галаоръ, то прошу васъ, отъ себя и отъ имени всего общества, сказать вамъ имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будетъ гордиться, если весь міръ узнаетъ, что она видитъ у ногъ своихъ такого рыцаря, какъ вы.
— Не знаю, отвчалъ съ глубокимъ вздохомъ Донъ-Кихотъ, желаетъ ли моя нжная непріятельнияца, чтобы весь міръ узналъ, что я безъотвтный рабъ ее, тмъ не мене я готовъ исполнить вашу просьбу, и скажу вамъ, что ее зовутъ Дульцинеей, что родомъ она изъ Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счетъ принцесса, такъ какъ она моя дама, и что она олицетворяетъ собою все, чмъ фантазія поэтовъ надляетъ ихъ героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугамъ, чело — елисейскимъ полямъ; ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, бломраморная грудь и прочее, въ этомъ род, ставятъ ее вн всякихъ сравненій.
— Но намъ хотлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.
— Она не происходитъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнваюсь, дать въ грядущихъ вкахъ свое имя славнйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю
возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,
Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здсь столкнуться.
— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ [5] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.
— Это удивительно, замтилъ Донъ-Кихотъ.
Съ большимъ вниманіемъ вс слушали этотъ разговоръ, убдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ ум. Одинъ Санчо врилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человка, съ самаго дтства. Однако-жъ и у него явилось нкоторое сомнніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосдству съ Тобозо, онъ тмъ не мене, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцесс. Вскор путешественники наши увидли, въ горномъ проход, человкъ двадцать пастуховъ, одтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми внками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лтъ тридцать. Въ самомъ гроб онъ сохранилъ еще слды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нсколько рукописей и книгъ.
5
Кашопинами назывались въ Испаніи бдняки и бродяги, выселявшіеся въ колоніи.
Вс присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завщаніе Хризостома, скажи мн, это ли именно мсто онъ выбралъ для своей могилы.
— Это, это самое, отвчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мн грустную повсть своей любви. Здсь, онъ увидлъ, впервые, этого врага человчества, Марселлу; здсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вчнаго забвенія. Обратясь за тмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмщало въ себ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, врный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звря, хотлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустын. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотлъ заставить жить вчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завщалъ мн сжечь ихъ.
— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Август, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пвца? Сослужите-же, Амброзіо, послднюю службу вашему другу, и предавъ тло его земл, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увковчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всмъ намъ извстна грустная повсть его любви; вс мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мст собираются хоронить несчастнаго Хризостома, вс мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы вс, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намренія сжечь эти рукописи, и позвольте мн взять нкоторыя изъ нихъ съ собой. Затмъ, не ожидая отвта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нсколько рукописныхъ листовъ.
— Изъ вжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надяться, чтобы я сохранилъ въ цлости остальные.
Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскоре съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую псню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послдніе стихи несчастнаго, и чтобы вс присутствующіе здсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успете кончить ихъ, прежде чмъ покойнику выроютъ могилу.