Дорогие мои, хорошие!… Стихи друзьям: оды, мадригалы, посвящения, поздравления, тосты, пародии и другие экспромты
Шрифт:
когда мужчине пятьдесят —
ему уже сам черт не брат!
Он повидал и рай и ад,
и все испробовал подряд,
и столько одолел преград:
имеет званье и оклад,
добротный дом и щедрый сад
и крепкий ум и прочный зад
и представительный фасад!
Когда мужчине пятьдесят —
уж он живет не наугад,
философ он и дипломат,
на все имеет мудрый взгляд,
глядит вперед, а не назад,
когда мужчине пятьдесят.
Когда мужчине пятьдесят,
он элегантно
по виду фат, душою хват,
уверен шаг, глаза блестят,
и снова жизнь цветет, как сад,
когда мужчине пятьдесят!
Пусть скромные деньжата эти
помогут хоть чуть-чуть вздохнуть,
одну из дырочек в бюджете
хотя б на время, но заткнуть.
А как вам дальше жить на свете?
Ильич, что в рамке на билете,
укажет самый верный путь!
Вадиму Моисеевичу Форштадту на 60-летие
У товарища Форштадта
жизнь событиев полна,
у Форштадта снова дата,
снова круглая она!
Круг твой жизненный сложился:
доработал, дослужился,
хватит Родину пахать,
начинаешь отдыхать.
Вышел ты на пенсион
и получишь миллион,
что с ним делать,
ты не знаешь,
до того огромен он.
Ты от нас собрался в Хайфу
получить немного кайфу,
можешь волю дать мечтам:
чем тебе заняться там?
То ли лекции читать,
то ли Хайфу подметать.
Будешь ты купаться в море
и листать страницы в Торе,
на иврите говорить,
тетку с дочкою мирить.
В общем, будет дел немало,
но недаром ты с Урала:
закаленный здесь, в отчизне,
победишь и в новой жизни,
чуть чего — поднимешь бунт!..
Мы платочками махаем,
говорим тебе: «Лэхаим!
Будь здоров и зай гезунд!»
Игорю ХОЛОДОВУ
У которого накурено — кулаком не пробьешь!
* * *
Начну издалека. Я помню литкружок.
Я помню юношу с лицом помолодевшим.
Он нам сердца глаголом жег.
А Федоров тогда был сильно похудевшим.
А юноша тот был нахальным пареньком,
и облик, и стихи — ну, чисто Маяковский.
Порою спорил он с самим Воловиком,
и тот ему в ответ ворчал по-стариковски,
А юноша тогда как будто был студент
и славился упрямым нравом.
Блинов тогда был нов. Потапов — диссидент.
А Новожилов был кудрявым.
А юноша тогда заканчивал мехфак.
Он Торхова любил, но бил Богатырева.
А Краузе тогда изрядный был левак.
А старостой служил нам Замирякин Лева.
Какие
времена! Пропали — вот те на.Какая чудная и давняя эпоха.
У юноши теперь — густая седина,
и не исключено, что начал верить в бога…
* * *
Недавно Ивановским кладбищем
мы шли с моим другом Блиновым,
и с нашей подругой Татьяной,
ступеньки вели нас, как клавиши,
Блинов, как всегда, был не пьяный,
а я, как всегда, был суровый.
Покойники тихо лежали,
глядеть на себя не мешали.
Внизу от Бажова, левее
заплеванной малость аллеи,
на склоне, ведущем к тюрьме,
среди потемневших гранитов,
все, как на подбор, именитых,
знакомый вдруг встретился мне.
Пять слов, наведенные бронзой,
обычной кладбищенской прозой
гласили, что здесь погребен
былой стихотворец Ружанский,
и я произвел вычисленье,
и вычтя из смерти рожденье,
итог получил я ужасный,
что мы уже старше, чем он.
— Смотри, — показал я Володе,
мы знали товарища, вроде?
На фоне беленой тюрьмы
лежит наш наставник давнишний,
и как-то так странно уж вышло,
что стал он моложе, чем мы.
Блинов мне ответил на это,
что здесь проявленье секрета,
разгадки которому нет.
Иные лежат уж веками,
состарились надпись и камень,
а им не прибавилось лет.
Блинов, как всегда, был суровым,
а я, как всегда, был не пьяный,
нас клавиши дальше вели.
Ведомые трезвой Татьяной,
мы точно к Бажову пришли.
Бажов оставался Бажовым,
и ель голубого оттенка
стояла у ног старика,
а рядом затих Пилипенко,
а также, исполненный Эрнстом,
в ту пору и впрямь неизвестным,
Ликстанов, творец «Малышка».
И встал я в виду пантеона
и голосом твердого тона:
И это-то вся наша гордость? —
спросил, — Да, — ответил Блинов.
Стоял он, под ветром не горбясь,
не пьян, но немного суров. —
Вот эта и эта скульптура —
и вся наша литература?
А что? — он ответил. — А то!
Другие бы были масштабы,
когда б не они, а когда бы
лежало здесь наше лито!
И нам затуманило взоры,
и юность открыла просторы
своих отдаленных времен,
где нас, гениальных по духу,
Ружанский, земля ему пухом,
задешево пестовал он.
Сначала Блинов рассердился.
Подумав, со мной согласился,
и сразу представилось нам —
прохожие благоговейно
глазели бы по сторонам:
вот яшмовый, цвета портвейна
системы «Кавказ» иль «Агдам»,
АБэ величаво разлегся,
укрыт до пупа бородой,
поодаль, над номером БОКСа,
Потапов, из бронзы литой.