Дорогой дневник

Я злюсь на ее живот, злюсь на Бага — за смешанные сигналы, за непорядочность, за тупую неосторожность, приведшую его к статусу, до которого нормальные парни созревают годам к тридцати.

Но больше всего я злюсь на себя. Я себя просто ненавижу.

Глава 11

17 марта, пятница

Я словно чем-то серьезно болею — и на сей раз это не красивая метафора.

У меня реально нет сил, нет радости, нет интереса к жизни.

Прихожу домой, валюсь на диван и до наступления сумерек смотрю в потолок с отсветами далеких фонарей.

Сколько ни вдыхай, легкие никак не хотят наполняться воздухом, а ноющая, тупая, вызывающая дурноту боль давит и давит на грудь.

Я не могу забыть его взгляд.

На меня так никто никогда не смотрел.

В двадцать ноль-ноль возвращаются родители, и мне снова приходится проделывать невозможное: изображать «хорошую девочку». Я выхожу к ужину, односложно отвечаю на вопросы о том, как прошел день, старательно пережевываю пищу, киваю и улыбаюсь.

Маме и папе все еще не нравится мой внешний вид, но они почти смирились: не заостряют на нем внимание и прячут глаза. Наверное, винят себя за то, что поговорка про яблочко и яблоню воплотилась в реальность, и они ни черта не смогли с этим сделать.

По утрам я старательно избегаю сто сорок пятый автобус. Папа занят: мотается по точкам и активно пополняет оскудевший за праздники ассортимент цветов и сувениров, и я добираюсь до школы с двумя пересадками.

Дождь сменяется морозом, мороз — оттепелью, оттепель — тучами, и природа за грязным окном вместе со мной офигевает от неопределенности.

Чем дольше я запрещаю себе думать о Баге, тем сильнее немеет под ребрами, ощутимее не хватает воздуха, заметнее дрожат пальцы.

Декорации разукрашены цветами и пейзажами, и в актовый зал меня сегодня не погнали. Но мне все равно приходится зависать в гимназии до пяти вечера: я рассекретила свои способности к рисованию и теперь должна оформить еще и пригласительные для гостей.

Но я даже рада: все лучше, чем выть от бессилия и одиночества в своей пустой комнате.

***

Когда, отбыв повинность, я выхожу на школьное крыльцо, рыжее солнце на темно-коричневом небе уже заваливается к закату.

Я стою и наблюдаю за его очередной смертью сквозь черные ветки деревьев.

Я уже восемнадцать лет из вечера в вечер вижу это и буду видеть до скончания дней. Созерцание заката — единственное, что для меня предопределено…

В спину прилетает грязный снежок, я оборачиваюсь, но вижу только резвящихся малолеток у детской площадки.

— Панк! — верещат они, демонстрируя мне средние пальцы и полное отсутствие мозгов.

Ничего, скоро я покину эту школу и, возможно, этот город.

Мама наседает: настоятельно советует подумать о будущей профессии. По идее, сейчас я должна заниматься предметами, по которым собираюсь сдавать ЕГЭ, а мне плевать. Хочется лишь стоять под умирающим солнцем и перестать существовать вместе с его заходом.

Оно гаснет за крышами домов, и я остаюсь одна в оглушающей тишине.

Завтра все начнется заново. И легче не станет.

Мне под силу сойти с этой адской карусели. Сейчас я пойду домой и помогу себе исчезнуть навсегда. Все просто, и способов сделать это — превеликое множество.

Осознание пробирает до костей ужасом, эйфорией и принятием. Меня некому удержать.

Ну а если так, я пойду до конца.

Эти серые кирпичные стены я вижу в последний раз. Как и этот ржавеющий железный забор, как и эти деревья, как и это небо… Как и эту весну и эту реальность.

Не жалко. Я даже не буду по ним скучать.

Прячу руки в карманы парки и выдвигаюсь в сторону остановки, но тут на крыльце нарисовывается Баг. В джинсах с драными коленями и в расстегнутой куртке, вечно замерзший, с красным носом, едва сошедшим синяком и дурной улыбочкой. Вот что мне делать, а?

— Привет! — обреченно вздыхаю я, и воздух наконец наполняет легкие, провоцируя головокружение.

— Привет. — Баг протягивает мне что-то, что при ближайшем рассмотрении оказывается коротеньким желтым цветочком мать-и-мачехи. — Вот. Дарю.

— Спасибо. — Я принимаю цветочек, словно он — чья-то нежная маленькая душа, и к глазам подступают горячие слезы. — Машу ждешь?

— Вообще-то тебя.

Дыхание снова сбивается:

— Зачем?

— Ну… Допустим, чтобы проводить до остановки.

Он не ждет, что я буду возражать: обхватывает мое предплечье и устраивает на своем. Дальше мы идем под ручку.

Сумерки, тишина, под ногами хрустят скованные вечерним морозцем лужи. Мы шагаем по темной голой аллейке, и дорога ведет нас прямиком в никуда.

Прочищаю горло, но все равно заговариваю не своим голосом:

— Баг, а если серьезно, зачем ты пришел?

Он пожимает плечами:

— Не знаю. Просто хотел погулять с тобой вот так.

Каждое его слово обжигает крутым кипятком, и я взываю к здравому смыслу:

— Баг, ты в своем уме? У тебя беременная жена, а тебе приспичило погулять со мной?

— Да, у меня беременная жена. Все никак не свыкнусь с этим.

— А пора бы.

— Знаю.

Мы подходим к концу аллеи, яркие фары и шум моторов проезжающих машин окончательно нарушают уединение. Баг останавливается и смотрит мне в глаза — долго и пристально, словно пытаясь навсегда сохранить в памяти. Он намного выше и смотрит сверху вниз — из-за моего роста мало у кого из окружающих есть такая возможность. У Бага она есть и вызвала бы у меня привычный дискомфорт, если бы не ощущение, что за его плечами я становлюсь невидимой для всех бед и проблем…

В коконе доверия и уюта отключаются все звуки, кроме громкого стука сердца, и с губ Бага вместе с паром срывается:

— Если скажу, что я с Манькой не по своей воле — совру, как последнее чмо. Я сам настоял на свадьбе, «взял на себя ответственность», так что всю серьезность ситуации осознаю. Прости, Эльф, сам не понимаю, какого хрена нарезаю вокруг тебя круги. Мне просто кажется, что ты держишься за воздух и вот-вот улетишь. В последнее время я из-за этого спать не могу. Мне нужно знать, что ты в норме. Каждую минуту нужно это знать. Ты, главное, не косячь, ладно? Давай будем на связи.