Дорогой дневник

«Удачи тебе, Юля. И не такие об меня зубы ломали…» — паскудная мыслишка греет душу и вызывает злорадство. Но вдруг кто-то хватает меня за затылок, разворачивает с такой силой, что мозги расплющиваются о стенки черепной коробки, и заталкивает в открытую дверь подсобного помещения.

Оно забито швабрами, ведрами и тряпками, а в спертом воздухе стоит жутчайшее амбре — ну просто закачаешься. Над головой тускло светит лампочка Ильича, и секунду я не могу догнать, кто стоит рядом.

Идеально отутюженный воротничок, светлые волосы, бордовые от ярости щеки. Зорин.

«Что за прикол?» — я собираюсь засмеяться, но он швыряет меня к стене и подходит слишком близко. Ненавижу, когда лезут в личное пространство. Терпеть этого не могу!..

— Литвинова! Ну а сейчас ты с кем таскаешься? — цедит Паша, и меня настигает запоздалое озарение: его глаза вовсе не бездонные и необычные, они у него попросту ненормальные. Безжизненные и жуткие, как у настоящего матерого шизофреника.

Эта собака так больно сжимает мне плечи, что я перестаю чувствовать их.

— Не твое дело, урод! — огрызаюсь я.

— Не мое, говоришь? — Он трясет меня, как тряпичную куклу, доводит до паники, и из глаз брызжут едкие бессильные слезы. — Теперь ты с женатого папика переметнулась на какого-то панка? Ты, шлюха, готова дать любому отребью под любым забором, но только не мне, да?!!

Я закусываю губы, всхлипываю, шиплю от боли:

— Я тебя не понимаю…

— Щас поймешь!

И он, блин, лезет ко мне под рубашку своими граблями. И самое интересное в том, что у меня нет никакой возможности хоть что-то предпринять: одного желания тут ни фига не достаточно. Я не владею руками и не могу дать ему по яйцам, потому что он прижимает мои ноги к стене своими коленями. Мне до тошноты противно осознавать, чем еще он прижимается ко мне через джинсы. Я готова наблевать прямо на его вычищенный, застегнутый на все пуговицы пиджак, и усиленно культивирую в себе этот порыв.

— Он тебя при всех лапал. Так? Или вот так?! — пыхтит Зорин и шарит потной клешней по животу и ребрам, но вдруг останавливается, отходит на шаг и наклоняется, осторожно придерживая полу моей рубашки. — Что с тобой за херня такая? Ты болеешь чем-то?!!

Он нащупал шрамы — мой самый страшный секрет, мою слабость и мою силу. Я мгновенно прихожу в себя.

— Да, болею. Мы с моим панком вместе этим болеем. — Я дрожу мелкой дрожью, но не могу отказать себе в удовольствии подстебать этого урода. — Паш, наверное, нам с тобой не стоит продолжать общение, а если и ты того… заразишься?..

Паша выкупает, что я издеваюсь, и скрипит зубами. Но больше он точно ко мне не полезет: мои шрамы выглядят воистину крипово. И завести они способны разве что наглухо отшибленного Бага.

— Я все равно тебя достану, шлюха. Еще сама прибежишь и попросишь! — цедит Паша, нервно приглаживает волосы и быстро выходит из подсобки.

Несколько мгновений я нахожусь на грани того, чтобы позвонить Багу и все рассказать. Но, конечно же, отказываюсь от этой идеи.

В выстуженный класс возвращаюсь перед самым звонком. Зорин уже как ни в чем не бывало сидит на месте, уткнувшись в телефон, а Надя и Алька тут же начинают комментировать мой потрепанный вид:

— Друзья, поглядите на лук Литвиновой: видимо, она только что лишила кого-то невинности в подсобке! Да-да, Литвинова! Мы видели, как ты выходишь оттуда! И где же наша Юля?

И тут, как в дурном кино, запыхавшаяся Юля появляется в дверях. Гомерический хохот двадцати глоток сотрясает стены класса.

«Прости, Юля, но, чтобы сохранить статус-кво, мне придется тебя утопить…»

— Ну как, Юль, тебе понравилось? — громко спрашиваю я, и та с придыханием отвечает:

— Да, очень!

Конечно, она имеет в виду школу, которую она обежала. Я знала про ее планы, потому что она слезно просила устроить ей экскурсию на большой перемене.

Однокласснички сразу затыкаются и ошалело, с омерзением на меня смотрят, разве что Зорин трусливо не поднимает головы.

Начинается урок, но я не могу сконцентрироваться на объяснениях учителя. Шок от нападения Зорина прошел, и наружу рвется истерика. Злость и ужас накатывают волнами. Я постоянно чувствую на себе тяжелый взгляд, и тело помнит прикосновения его липких потных рук. Страшно подумать: если бы не мои шрамы, он бы довел дело до конца. Господи, какая мерзость! И что бы я делала потом? Вот что?

На контрасте со свалившейся на меня грязью мое чувство к Багу кажется неземным, ослепительно светлым, чистым и радостным. Мне хочется, чтобы Баг появился здесь и привел меня в норму. Только ему под силу все изменить.

Вырываю из тетради двойной листок, синей ручкой рисую первые невнятные штрихи и проваливаюсь в кроличью нору воспоминаний о нем.

Я снова в счастливом солнечном дне, где Баг, преодолев гравитацию, отрывается от асфальта, и скейт, словно заколдованный, делает полный оборот вокруг своей оси и приземляется точно под его ногами. На лице Бага азарт и восторг, и ветер развевает темные волосы.

Заканчиваю прорисовывать светотени, рисунок почти готов, но тут глупая корова Юля заглядывает за мое плечо и пораженно охает на весь класс:

— Круто! А меня нарисовать сможешь?

Математичка отвлекается от компьютера и грозно смотрит поверх очков.

— Литвинова, я не пойму, чем ты там занимаешься? — Она встает, направляется ко мне, забирает рисунок и с пристрастием его оценивает. — Хм. Весьма талантливо. Но учти — без алгебры в художественное училище тебя все равно не примут. Оставлю сей шедевр у себя, верну после урока.

Глава 31

Раздается пронзительный звонок, математичка, забрав с подоконника сумку, поспешно покидает класс, а забытый ею рисунок остается на учительском столе. Я вскакиваю, перехватываю хищный взгляд Альки, и сердце уходит в пятки. Порезы на ноге все еще болят, да еще и этот маньяк Зорин меня изрядно потрепал, поэтому Мамедова оказывается проворнее — подлетает к столу первой и уводит листок прямо из-под моей занесенной ладони.

Она разворачивает его, пару мгновений силится въехать в то, что видит, и… разражается визгом:

— Откуда ты его знаешь?!! — почти на ультразвуке орет она, и в висок вонзается иголка боли.

Секунду мне даже хочется зажмуриться, заткнуть уши и в ужасе сбежать. Или, поджав хвост, признать в ней хозяйку и повиниться. Но обида за Бага оттесняет замешательство на задний план, растет и крепнет в груди, превращается в холодную ярость и сковывает сердце толстой коркой льда.

А не пошли бы они все? Почему они считают, что ребенок в пузе Маши дает им монопольное право на жизнь Бага, на все его время? На его душу? Они давят на него этим фактом, будто хотят добить за то, что он не оказался полным мудаком и все же женился. За что он сейчас расплачивается? И что он должен конкретно придурочной Альке???