Довмонт: Неистовый князь. Князь-меч. Князь-щит

– Инда завтра прошу во хоромы мои в гости! Уж там-то как следует посидим.

– Дай бог внуку твоему здоровья!

– Чтоб храбрым да сильным вырос!

– Вырастет! С таким-то дедом…

Улучив момент, князь вышел на крыльцо и подозвал Гинтарса, верного своего оруженосца, товарища из литовских пущ, которому доверял, как себе, и даже того более.

– Вот что, друг, скачи за Собакиным, – приказал по-литовски Довмонт. – От меня передай поклон да пригласи в баню. Сегодня же, вечерком… Потом загляни в Кром, в хоромы, скажи, чтоб начинали топить… Гюрята Степанович добрый пар любит!

Молча кивнув, Гинтарс бросился к лошади…

За Собакиным только такого и можно было посылать – важного, не простого слугу, то боярину – обида. Еще бы! Ведь как есть – олигарх, владелец заводов, газет пароходов… сиречь – многочисленных вотчин, мельниц, рыболовных тоней и всего такого прочего. Да, чванливый, несдержанный, себе на уме, но и в бою труса не празднует, и договориться с ним можно – выгоду свою понимает прекрасно. Вот и сейчас – наверняка понял все. Правда, из-за несдержанности своей дел натворить может. Вот, в баньке и поговорить… Гюрята Степаныч девок младых любит – не худо б и позвать, хоть и грех. Грех, да не такой уж и большой – тем более что Собакин-то уж третий год вдовствует. Да с его-то ключницами никакая жена не нужна!

Отослав Гинтарса, князь ненадолго задержался на крыльце, невольно любуясь округой: храмами со сверкающими золотом крестами, глубокими рвами, да недавно выстроенными по его прямому приказу пряслами крепостных стен. Расширяя и укрепляя стены Псковской крепости, князь прибавил к защитным укреплениям «западную новинку» – захаб. Захаб (еще именовали – захабень) – двойные ворота, между которыми существует узкий и извилистый путь. Враги, проникнув за первые ворота, не подозревали о наличии вторых и оказывались под обстрелом из бойниц, выдолбленных в высоких и широких – в две косые сажени – стенах. Захаб нынче был главной «военной тайной» псковитян, никому, под угрозой смертной казни, не дозволялось приводить в крепость иностранных гостей – те жили в подворьях, ничуть не уступавших княжьим хоромам.

– Княже… – узнав Довмонта, низко поклонился подошедший к ступенькам крыльца человек – судя по виду, купец средней руки, приказчик или даже мастеровой.

Синий немецкий кафтан поверх полотняной рубахи, кожаный пояс, однако же без меча, один только нож, кошель да острое железное писало – буквицы на бересте выводить, верней – выцарапывать. Добротные порты, крашенные корою дуба, на ногах – кожаные башмаки-постолы, суконная, на голове – отороченная куницей шапка. Не из простых смердов, нет… Вон и перстни серебряные на пальцах сверкают…

– Кто будешь? – Довмонт никогда не чурался общения с так называемыми «простыми» людьми. Лишь бы были не из тех навязчивых и туповатых личностей, про которых пословица гласит: «простота хуже воровства».

– Семен я, Реготов, княже. Кузнец. Реготовой деревни, Наровского пригорода староста.

– Ясно… Что-то хотел?

– Хотел… – кузнец снова снял шапку. – Обществом послан… Людокрады у нас объявились, княже!

– Людокрады? – нахмурил брови Довмонт. – Давненько не было! Что ж, давай, поднимайся. Совету все и обскажешь.

Так вот, вместе и зашли. Сначала – князь, потом – посланец.

– Третьего дня, господа мои, и случилось… – староста докладывал подробно и обстоятельно, по всему чувствовалось – человек он несуетливый, степенный. – На Нарове-реке у нас сенокосы, на лугах заливных. Рядом Овинцево, Ромашково, Костово… Эти две деревни боярские, Гюряты Степановича Собакина. Мы же – пригород, подати Господину Великому Пскову платим. Четыре отроковицы-девы пропали и трое троков. Сгинуть-утонуть не могли, где в лесу запропасть – тоже. Искали везде. Мелкие совсем отроцы – не наши, овинцевские – видали на реке ладьи. Говорят, не большие и не малые. С высокими бортами – насады.

– Чужаки? – тут же уточнил князь.

– Нет, чужих не видали. Однако у омутка следы нашли… Сапоги – не постолы и не лапти!

– Значит, все же, чужие?

– Вот я и говорю – людокрады.

И тут тоже надо было искать, проводить дознание – прямое дело князя. Как и суд. Для того имелись в подчинении и судьи, и судебные ярыжки, собаку съевшие на «Русской Правде» и «Псковской судной грамоте», и сыскные…

Сыскных по-прежнему возглавлял тиун Степан Иванович, с виду обычный, ничем не примечательный мужичок, разве что сильно похожий на немца – с вычурной стриженой бородкой и неприметным лицом. Правда, взгляд был слишком уж пристальный…

Вот его-то и велел кликнуть Довмонт, отправляясь обедать…

После обеда князя уже ждали прямо возле крыльца – у входа в служебные палаты. Сам тиун, Степан Иванович, в обычной своей суконной рубахе, сапогах и шапке из желтоватой кожи. Стоял себе спокойненько, ждал. За спиною – два молодых человека. Один – лет тридцати – увалень с вытянутым бледным лицом конторской крысы, в длинной верхней рубахе доброго немецкого сукна с богатой вышивкой по вороту, рукавам и подолу, еще и с парчовыми вставками-клиньями – Осетров Кирилл его звали. Второй ярыжка куда как моложе, лет, наверное, двадцати или даже чуть меньше – худой, тонкорукий, с копною волос, закрывавших смешно торчащие уши. Под носом едва пробивались редкие усики… Раньше, в отрочестве, звался Колька Шмыгай Нос, нынче же называли парня уважительно – Кольшей или даже Николаем, или еще добавляли – Застенник или – с Застенья. Николай с раннего детства был сирота, рос на Застенье, у тетки, Мордухи-вдовы, на усадьбе: коровы, гуси, утки. Работы хватало, держала тетка и закупов, и холопов-рабов. Вот и Кольку тетка тоже за раба считала, хоть и родственник. Однако, по закону, по «Правде Русской», Шмыгай Нос не челядин, не холоп обельный, не закуп и даже не смерд, а сам себе хозяин! Захотел – сей же час от вдовицы ушел – по приказу самого Довмонта-князя, приставившего его к сыскным – под начало тиуна. И было за что: несмотря на весь свой непрезентабельный вид, Колька оказался парнем приметливым, умным…

– Ну что встали? – спешившись, Довмонт бросил поводья слуге и заскрипел ступеньками крутого крыльца. – Раз уж пришли – поднимайтесь.

Уж, конечно, имелись в сыскном и прочие людишки, но именно эти двое считались особо доверенными…

Введя сыскных в курс дела, князь вопросительно посмотрел на тиуна, ожидая, что тот распределит меж своими людьми обязанности, очертит, так сказать, круг задач. Кирилла, скажем, поставит на Костово, а Николая – на людокрадов… Однако Степан Иваныч решил иначе, неожиданно распределив всех по географическому принципу!

– Я так полагаю, на местах у злодеев могли ведь и сообщники быть, – глухо промолвил тиун. – Оно, конечно, не обязательно, но очень может быть. У людокрадов во Пскове – так уж точно. Потому по деревням одного человека надобно… они там все одно, рядом… Чтоб без всяких подозрений! Ты пойдешь, Кольша!

– Слушаюсь, господине! – тряхнув шевелюрой, приосанился Застенник… бывший Шмыгай Нос.

– Ты же, Кирила, у нас в городских делах куда более опытный, – Степан Иванович продолжил все так же спокойно. – Людокрадов в городе ищи, на пристани, на торгу… Впрочем, что тебя учить? Людишек своих пошлешь… пусть уши-то поразвесят… С одной стороны – проще тебе, с другой – какие еще вести нам Кольша доставит? Что смотришь, Застенник?

– Думаю, как в деревни пойти, – честно признался парень.

Тиун неожиданно расхохотался:

– А тут и думать нечего! Как облеченное властью лицо – Господина Пскова посланник!

– Так говорили ж – с осторожностью надоть, – скривился Николай. – А тут, выходит, на весь белый свет?

– Э-э, не скажи-и! – Степан Иваныч поднял вверх указательный палец. – На белый свет – это для виду. Все будут что знать? Что ты – княжий посланец. По всем пострадавшим деревням ущерб оцениваешь! Как всегда и было…