Дождливое лето

— И что же?

— Да это просто невозможно. Прекраснодушные мечтания, идеалистический бред. Гармония рушится. Вот мы говорили о Пушкине. А знаете, что мне сказал один здешний деятель? Не будь тут Пушкина, говорит, снесли бы мы это старье — имеется в виду дом, где жили Раевские и Пушкин, — и построили бы водолечебницу. Уже и проект есть. Представляете уровень мышления? Что ему рассуждения об истории, культуре и красоте. Или эта гостиница, в р е з а н н а я, как вы изволили заметить, в Генуэзскую скалу…

— Что это вас на куртуазность потянуло?

— От злости. Они что — другого места для гостиницы не нашли? А они другого и не искали. Потому что лучше места не найдешь — вид на Гурзуфскую бухту, на скалы, на побережье просто сказочный. Есть чем любоваться гостям, особенно искушенным, повидавшим Италию, Испанию, Грецию… А то, что древнюю крепость пришлось потревожить, так это же ерунда. Подумаешь, какие-то развалины… Поговаривают, кстати, что пора снести весь Гурзуф и построить на месте с т а р ь я, вместо этих домиков, лестничек, садиков с гранатовыми деревьями, смоквами и виноградными беседками, вместо этих улочек-террас, повторяющих средневековые улочки, н о в ы е дома. Как в нынешнем Партените-Фрунзенском: микрорайоны блочных десятиэтажек и шестнадцатиэтажные башни на фоне Медведь-горы. Кое-что, конечно, оставят: пушкинский дом, чеховский — помните, там, на мысу, одноэтажный домишко? — коровинскую дачу… Их просто нельзя не оставить: писатели, художники, журналисты поднимут крик. Безответственный народ! Им лишь бы кричать. О Байкале, об Азовском море, о Крыме… Но приспособить под что-то и эти дома не забудут. Да уже приспособили.

— А что же вы предлагаете? Пусть все будет как есть?

— Если по совести, то я знаю только одно: здесь, у нас, не надо торопиться. Слишком легко при нынешней технике изгадить этот берег, и тогда ему конец. А другого такого у нас нет. Велика страна, а такого больше нет, как нет другого Байкала и другого Азовского моря. Извините, это я уже повторяюсь. Говорят, что движение необходимо. Пусть так. Но где черта, у которой нужно остановиться? Существует ли она? А если существует, сможем ли мы вовремя остановиться? Тем более что тревожные сигналы раздаются беспрерывно. Да вот один из них — пресная вода. Ее давно уже катастрофически не хватает. Поэт недаром сказал: «Сомненья брошены в утиль — да здравствует утилитарность!» А тут и здравой утилитарности не видно. Так и до варварства дойти можно. Да уже доходили. В восемнадцатом веке солдаты и поселяне ломали тогда еще стоявшую во всей красе Судакскую крепость, памятник мирового значения — строили казармы и сараи, а сейчас мы пытаемся сломанное восстанавливать. В девятнадцатом рвали порохом и долбили ломами курганы под Керчью (среди них знаменитый Золотой курган) — тоже понадобился камень для казармы, а теперь вздыхаем по этому поводу. А уничтоженное не воротишь!.. И здесь, на Аю-Даге, еще на моей памяти был карьер, и в Краснокаменке, на полпути между побережьем и нашим святилищем в горах, крушили взрывами скалы. Извлекали сиюминутную выгоду. Может, хватит? И ведь странное положение: в с е вроде бы хотят добра, хотят делать все как можно лучше, а получается х у ж е.

— Почему?

— Вы не могли бы спросить что-нибудь попроще, мой друг? Ответить я могу, но это будет не то, что вы ждете, и не то, что нужно.

— А что, по-вашему, я жду и что нужно?

— Вы идеальный партнер, — сказал Пастухов, сразу, однако, почувствовав некоторую вольность (нечаянную!) своего тона. Заметила ее и Елизавета Степановна.

— То есть? — холодновато-сдержанно спросила она. — Хотелось бы знать, что вы имеете в виду.

Вот ведь как получается: встретились двое, и один с первого мгновения начинает командовать. Как в детстве, когда мерились на палке и с самого иной раз начала было видно, кто возьмет верх.

— Не сердитесь, — примирительно улыбнулся Пастухов. — Не хватает только обращения — «милостивый государь»… Вас тоже потянуло на куртуазность? Я имею в виду своевременность и точность ваших реплик. Вы спрашиваете: «Почему?» — и ждете короткого, ясного ответа. А короткий и ясный не получается. Все мы сильны в критике — и то не так, и это… А что д е л а т ь? Что? Да перестать бросаться из одной крайности в другую. А мы только этим и занимаемся. Как дети, раскачиваем лодку, а она уже черпает бортами воду… Нужны примеры? Их сколько угодно. Вот один — из наиболее мне близких, поскольку я, как вы знаете, работаю в некоем околонаучном журнале: сначала мы полностью отвергаем кибернетику как буржуазную лженауку, а потом хватаемся за нее, как за палочку-выручалочку. А она ни то, ни другое — ни порождение зла, ни панацея от всех неурядиц. Она просто инструмент мыслящего человека. К ней нужно относиться с вниманием, но спокойно. Если на завод вовремя не поступают комплектующие детали, то никакая автоматизированная система управления не поможет… А вот местный пример. Лет двадцать назад ударили во все колокола: превратим Крым в область сплошных садов, виноградников и парков. Директивное указание. Вроде бы хорошо? А хорошего получилось мало. Уже спустя несколько лет пришлось выкорчевывать десятки тысяч гектаров новых виноградников. Почему? Тут нужен отдельный разговор. Но это значит, что на ветер пустили десятки миллионов рублей. И если бы только это!.. А теперь, похоже, на подходе новая кампания — по застройке Южного берега и даже всего побережья. Проекты готовы, мощности растут — и уже теснят сады, виноградники, парки…

— И что же?

Помолчав, Пастухов сказал:

— Не знаю.

— Горячность-то, наверное, неспроста…

Это было сказано так, словно она старше Пастухова и годами, и опытом, и положением. Бог с ней. К этому было не привыкать. Спасибо, что не упрекнула, не попеняла, а просто отметила…

— Горячность! Вот я говорил: прощание с молодостью. Полусерьезно, полушутя, но больше все-таки всерьез. Потом подумал, что услышь я сам от кого-нибудь такое, тут же решил бы: какой кокет!.. В самом деле — ожидание, почти выпрашивание ответа: ну что вы, мол, — какое прощание! Рано вам еще прощаться…

— Зоя, если помните, так и сказала.

Пастухов помнил и это, и то, как снисходительно улыбнулась тогда сама Дама Треф.

— А между тем — пора. Рано или поздно с молодостью приходится прощаться каждому. А сейчас думаю: не пришло ли время сделать это всему человечеству? И если вернуться к нашему разговору, то где же, как не здесь, в Крыму, уместнее всего поразмыслить об этом?..

— Вот даже как…

Было ли в этом несогласие? Или недоверие к громким словам? В Ванечке оно раздражало, а сейчас странным образом казалось, что так и должно быть.

Елизавета Степановна сказала:

— Это пожелания и надежды, а бороться — нельзя?

Он ответил:

— Нужно.

9

— Есть будешь? — спросила мама. Я кивнул, и мы пошли на кухню.

Судя по всему, мама вернулась недавно.

— Трудное дежурство?

— Я же теперь не в хирургии… — ответила она, а я, честно говоря, и не знал. — Думала, ты раньше приедешь. Записку оставила…

О том, что я приеду именно сегодня, мы не договаривались, но на всякий случай я сказал, что не было машины.

— Ты что же — пешком? — встревоженно спросила она, и я заметил, что глаза ее потеплели. Впрочем, они остались такими же и когда я сказал о Ванечке и его мотоцикле.

— Ничего, на кладбище сходим завтра.

И тут я наконец понял и ее слова, и то, что на комоде под портретом отца стояли цветы. Отец! Он умер в такое же необычное для нас дождливое лето. Упрекай после этого других в короткой памяти…

Собирая на стол, мама спросила:

— Лизу позвать?

Вот даже как… Даму Треф здесь зовут Лизой. Очевидно, мама слышала мой голос из той комнаты. Пожал плечами, потом сказал:

— Может, посидим вдвоем? — И понял, что это было правильно.

Сама она почти не ела. Сидела напротив и молча смотрела на меня. Когда я поглядывал на нее, едва приметно и как-то отстраненно улыбалась краешками губ. То ли подбадривала, то ли успокаивала.

— Геннадий, значит, так и не приедет?..

Впрямую о моих семейных делах она не расспрашивала, только так вот обиняками, путем наводящих полувопросов. Внука, моего сына, называла полным именем.

Я промолчал, потому что уже раньше говорил: нет, не приедет.

— А сам ты его часто видишь?

Важный вопрос, который сразу должен прояснить положение. Но я опять пожал плечами. А что скажешь? Реже, чем мне хотелось бы, однако чаще, чем того хочет моя бывшая жена. Мама вздохнула. Она до сих пор не может понять, как это люди, имея детей, расходятся. Я и сам не могу понять, но вот тоже развелся. Впрочем, мог бы кое-что объяснить, рискуя, правда, при этом выглядеть не лучшим образом.

Веских причин для разрыва, в сущности, не было. Просто стали до невозможности, до вульгарных препирательств и скандалов раздражать друг друга. Наш развод, как это ни парадоксально звучит, оказался результатом положительных перемен в жизни общества: нет проблемы выживания, появилась большая обеспеченность и, так сказать, е с т ь к у д а д е в а т ь с я. Моя бывшая жена Светлана (она любит, чтобы ее называли Ланой), например, пока суд да дело (ожидались отклики на объявление о размене квартиры), ушла к своим родителям, еще не старым, работающим, вполне устроенным, довольно симпатичным и оборотистым, кстати говоря, людям. В свое время на замужестве дочери они провернули дельце: поскольку семья увеличилась, стали в очередь на трехкомнатную казенную квартиру и одновременно сумели всунуть дочь с зятем (то есть нас с Ланой) в кооператив.