Дождливое лето
Шрифт:
Когда я начал выстраивать канву, еще неосознанно протягивать ниточки, Зоя с усмешкой подбросила и это имя — Оммер де Гелль.
Она с особенным вниманием выслушивала возражения или сомнения по поводу Олеговых идей или предположений, будто примеряла, что сама может ответить на них. А иногда и отвечала — коротко, точно, отбрасывая неизбежно нараставшую вокруг таких споров шелуху. Ее, кажется, раздражила наша с Олегом попытка сравнивать Митридата Великого с Митридатом Третьим. Вот-де каким героем был один и слабаком — другой. Ее вообще раздражают попытки беллетризовать историю — слишком серьезно она относится к ней.
Когда кто-то из нас сказал, что Митридат Третий был выставлен в Риме на Форуме, она как бы между прочим заметила: «У ростр». Казалось бы, какая разница? Трибуна, украшенная рострами, носами
Вспомнив сейчас об этой ее строгости, о нелюбви к небольшим, извинительным, на мой взгляд, историческим вольностям, я подумал: а не роднит ли это ее с бородачом Сашей, который тоже восстает против «беллетристики» — но в математике? Правда, бородач раздражителен и владеет им одержимость, а Зоино состояние я бы определил другим словом — истовость. В нем и ревностность, высокая степень готовности совершить все, что человек считает своим призванием, и твердость, уверенность в себе. Уверенность высшего порядка. В том, что дело, которым она занимается, — наиглавнейшее из всех дел, выпавших на ее долю. Я даже позавидовал. А зависть, что бы там ни говорили, — великий раздражитель, если она не замыкается на самой себе, не сосет сердце, а пробуждает энергию, мысль, напоминает о том, что тобою еще не сделано.
(Кстати вспомнились пушкинские слова: «Зависть — сестра соревнования, следовательно, из хорошего роду». Вспомнились и вызвали усмешку: Александр Сергеевич написал ведь не только это, но и «Моцарта и Сальери»…)
На свете счастья нет, но есть покой и воля… Ни того, ни другого, как я понимаю, Зоя тоже не знала. Чего стоило хотя бы то, что дочь Машенька побыла с нею только неделю, а потом снова — на второй срок — пришлось отправить в оздоровительный лагерь: жизнь в продуваемой всеми ветрами палатке — не для ребенка. Перед отъездом девчушка потребовала устроить и ей «отвальную». Как всем. Сначала это вызвало всеобщее веселое изумление, а потом загорелись. И устроили. Был пирог — Маша пекла его вместе с Никой; был Володин сюрприз — собранная на лугах земляника; был букет цветов посреди стола, и рядом с ним стоял Гермесик. Пили чай, заваренный на горных травах, и пели песни — для всех и особо по Машиному заказу. Мило и трогательно. Но и грустно тоже. Какой уж тут покой!..
А чего стоили щипки коллег! Раскопки-то свалились как снег на голову. Никакими штатными расписаниями они не предусмотрены. А маленький городской музей — это вам не Эрмитаж, который снаряжает каждый год экспедиции.
Удачей считают, когда в нужный момент человек оказывается на нужном месте. Для Зои — и, значит, для Олега — тут все совпало. Ну а остальные, оставшиеся внизу, в конторе, люди? Та часть бумажных забот, которую раньше тянули эти двое, легла на них. А у каждого ведь тоже свои планы, свои амбиции, заботы и дети.
Ни покоя, ни воли не было, но Зоя, как мне кажется, скоро поняла, что их и не может быть. И это если не облегчило жизнь, то помогло осмыслить ее и неколебимо сосредоточиться на главном.
Любопытно, что наш строитель — влюбленный в Нику Ванечка, постоянно имея дело с Олегом, истинную хозяйку на раскопе и в лагере видел в Зое. И обращался соответственно: к нему — просто Олег, а к ней по имени-отчеству. Со мной он быстренько перешел на «ты», а к Зое неизменно обращался как к старшей и даже, более того, — как к стоящей на порядок выше в какой-то непонятной, необъяснимой, но тем не менее существующей неформальной иерархии. Кстати говоря, такое отношение (простых людей, начальство ее не жаловало) я в свое время видел и по отношению к тете Жене. Вообще, все чаще, думая о Зое, я вспоминал тетю Женю. Особенно в последние дни.
Их и в самом деле сближало многое. Тут можно, правда, добавить, что разделяло их еще больше, но это закономерно, естественно; с некоторых пор мне, грешным делом, при полном понимании необходимости различий между людьми гораздо более важным кажется то, что их соединяет или хотя бы сближает.
Тетка была резче, категоричнее. Хотел было добавить: независимее, но запнулся. Тетя Женя
время от времени демонстрировала свою независимость, заявляла о ней. А сейчас я думаю, не было ли это всего лишь формой самозащиты, самосохранения личности? Вроде того, как дети: не получив желаемое, одни хнычут, а другие (и это моя тетка) говорят — ну и пусть! и не надо! и не больно хотелось! Я думаю, что тетя Женя не обиделась бы на такое сравнение.Нужда в самозащите была. Жизнь оказалась по всем статьям трудной. Правда, бывают времена (это я невольно возражаю самому себе), когда почти невозможно представить чью-либо л е г к у ю жизнь. Но у тетки рушилось все. Ученая карьера, к примеру, не просто не задалась, но едва ее не раздавила, рухнув, будто каменная плита, из-под которой выбиты подпорки.
К сожалению, судить об этом я могу только по обрывочным разговорам, изредка возникавшим в доме. Вот их примерная канва.
Начало было обнадеживающим. Студенткой написала работу, которая называлась «Капитанство Готия». Имела успех. Работа была включена в сборник студенческих исследований. Публикация в столь юные годы сама по себе приятна, но еще приятнее было то, что ее заметил поэт, художник, чудак, в представлении окружающих, легендарная в наших краях личность — Максимилиан Александрович Волошин и пригласил мою тетю Женю к себе в Коктебель.
Как самую большую ценность хранила она до конца жизни подаренную ей тогда Максом (так она называла его) акварель — традиционный для Волошина восточнокрымский, одухотворенный, полный изящества пейзаж. Дорожила этой акварелью безмерно, справедливо, на мой взгляд, считала, что она — из лучших волошинских акварелей. Однако если кто-нибудь начинал хвалить ее (а это случалось нередко), тут же говорила: «Ах, Макс их написал несколько сот, если не тысяч, и дарил каждому, кто ему нравился…» Вместе с тем не выносила ни малейшей критики в его адрес. В этом она была вся. Кстати, после того визита тетя Женя сама пристрастилась к рисованию.
Понравилась же она Волошину будто бы еще и тем, что была похожа на столь любимую им М а р и н у. Марину Цветаеву. Было ли в самом деле сходство? А какое это имеет значение? Худоба, острый профиль, короткая стрижка, папироса в зубах, независимость (опять эта независимость!) суждений и беспомощность перед мордастой, мускулистой и туповатой Жизнью…
Да простит меня тетя Женя, но мне кажется, что это действительное или воображаемое сходство льстило ей. Так или иначе всю жизнь она сохраняла обостренный интерес к Цветаевой («Где лебеди? А лебеди ушли. Где вороны? А вороны остались. Куда ушли? Куда и журавли. Зачем ушли? Чтоб крылья не достались…»), а портрет Марины Цветаевой (в профиль, разумеется, — это подчеркивало сходство) висел над теткиной кроватью.
Называя Волошина Максом, тетя Женя не фамильярничала, он в самом деле просил называть себя так. По воспоминаниям многих, он был удивительно прост с людьми, которые ему полюбились. И был в то же время кладезем горестной мудрости, высокой образованности. Это он ей сказал, что поскольку капитанство Готия значится главным образом на итальянских картах и в итальянских документах давно минувших веков, то, чтобы рыть глубже, девочке надо всерьез браться за итальянский, ехать в Геную («Да-да!») и глотать пыль в архивах банка святого Георгия, который, как известно, был истинным хозяином генуэзских колоний в Крыму. Галантные итальянцы не смогут отказать очаровательной синьорите в доступе к старым, изъеденным мышами бумагам…
Рассказывая, тетя Женя смеялась. Макс, по ее словам, тоже смеялся, хотя ничего смешного в этом не было. Просто оба понимали, что все это несбыточно.
«А почему бы вам, — будто бы сказал он, — не зарыться в таком случае еще глубже? «Капитанство Готия», в конце концов, всего лишь отголосок более древних времен. Уже в восьмом веке после хазарского нашествия само это название было анахронизмом, не говоря о веке тринадцатом, когда здесь появились господа из Генуи… Правда, — будто бы добавил он, — я не то где-то читал, не то слышал, что еще в конце восемнадцатого века, после присоединения Крыма к России, в глухих горных селах встречались люди, говорившие на одном из древнегерманских наречий… Словом, почему бы вам не взяться за самих готов? Работы на эту тему есть, пионером не будете, а все-таки интересно…»