Дождливое лето
Шрифт:
Хочу ли я?! Или! — как говорит один мой старинный друг.
До этого я видел небольшую Зоину заметку в сборнике об археологических открытиях года. Но то был, так сказать, заявочный столб — я ждал, когда пойдут самородки.
Помнится, как-то сказал Олегу:
«Прелесть работы археолога в том, что он собирает двойной урожай…»
«То есть?»
«Первый — находки, второй — публикации».
«Тогда почему не тройной? Добавь к этому синяки и шишки. Без них тоже никогда не обходится».
И все-таки думаю, что я прав. О своих работах пишут и другие люди, но открытия археологов сразу вызывают всеобщий светлый и бескорыстный интерес. Никто не ждет от них никакой выгоды.
«Вызывают, — согласился Олег, — когда уже сделаны. Беда, что делаются они чаще всего из-под ковша экскаватора, в
Итак, первый Зоин «самородок». Он был скромен: статья всего в две странички, причем большая часть одной из них занята рисунком. Журнал, однако, академический, а это что-нибудь да значит. Понравился тон публикации. Весьма достойный. Зоя сумела подать товар лицом.
«…Поза Девы не статична, а, напротив, полна экспрессии… Херсонесские статеры первого — второго веков нашей эры являются большой нумизматической редкостью и на протяжении многих лет находятся в центре внимания исследователей монетного дела античных городов Северного Причерноморья… Статеры Херсонеса наряду с некоторыми иными категориями херсонесских монет позволили представить, как изображали жители города главное и наиболее почитаемое ими божество, и послужили важным дополнительным источником для дискуссии о начале херсонесской эры… Публикуемый статер не только увеличивает число известных экземпляров, но и дает новый род чеканки. Подчеркнем, что данный статер чеканен штемпелями, неизвестными по шести предыдущим монетам этого типа… Ценность этой уникальной монеты, к тому же найденной в культурном слое конкретного археологического памятника (то есть имеющей паспорт), не вызывает сомнений…»
Очень хорошо!
И я подумал: дай бог тебе удачи, девочка! Хотя — какая девочка?! Зрелый, сложившийся человек. Отношение к ней других я видел. Даже бородач Саша становится мягче при ней. А Начальственная Дама! Никакая она, кстати, не «начальственная», а просто учительница-пенсионерка. Когда я спросил, что ее сюда привело, она заговорила о здешнем необыкновенно чистом и свежем воздухе. Он и вправду хорош. Но ночные холода, когда поверх спального мешка приходится набрасывать еще один, но ветры и туманы… Для ее ли это возраста? В пансионате на морском берегу, где-нибудь в Кастрополе или Мисхоре, право, было бы лучше. Пляж, старый парк, уютная палата с большой верандой… А воздух тоже чист и свеж. Я подумал было, что ее привела сюда боязнь одиночества, но курортная обстановка и в этом отношении лучше. Нет, тут что-то другое…
Или мальчик Володя, еще один из экспедиции, самый, может быть, тихий и незаметный. По комплекции взрослый, сильный мужчина, а щеки розовые, лоб чист, глаза бесхитростно ясны, лицо покрыто светлым пухом. Он добродушно возился с восьмилетней Зоиной дочерью Машей. Девчушке нравилось дружить с ним — таким большим, почти взрослым. Глядя на них, я узнавал наши детские отношения с Зоей, но я не был так терпелив и трогательно заботлив. Володя сказал, что пошел в экспедицию, чтобы заработать денег. Но в городе это можно было сделать проще — матросом-спасателем на пляже, разносчиком телеграмм, как я сам когда-то подрабатывал, рабочим в парке. Нет, пошел сюда.
А сам я! Меня что сюда привело? «Прощаться с молодостью» не обязательно на высоте полутора километров над уровнем моря. Сенсационность находок, которые пробуждают журналистский зуд? Нет. Но что же?
Как оказалась здесь и наверняка снова приедет на следующий год, когда начнутся раскопки, Елизавета Степановна — Дама Треф? Почему не рвется в мисхорский пансионат, где ей явно было бы уютней, старая учительница? Почему не бежит отсюда в поисках более легких рублей мальчик Володя? Почему именно это место выбрал для схваток с самим собой бородач Саша? Почему я, маясь своими заботами, знаю, что непременно вернусь сюда? Главная причина — Зоя.
Понял я это с удивлением. До чего же сильна в нас инерция уже отживших представлений о том или ином человеке! Особенно когда человека знаешь давно. Мою маму до сих пор беспокоит то, что когда-то, в далеком детстве, у меня в сердце прослушивались подозрительные шумы, а в характере наблюдались скверные замашки, упрямство и строптивость. Таким, с подозрительными шумами и тяжелым характером, я остался для нее и сегодня, хотя отслужил в армии, бывал в трудных командировках и, кажется, научился ладить
с подавляющим большинством людей. Но мама — все-таки особь статья. Наш учитель-словесник Николай Иванович до сих пор не может примириться, что я, делавший ошибки в диктантах и наскоро списывавший домашние упражнения у Любочки Якустиди, ныне подвизаюсь на поприще отечественной журналистики. Он только хмыкает, когда Зоя при встречах, случается, говорит о каком-нибудь новом моем опусе.Не помню уже, где приходилось читать, что новые истины побеждают вовсе не потому, что противники убеждаются в их правильности и прозревают, а лишь по той причине, что противники постепенно вымирают, а новое поколение усваивает эту истину буквально с молоком матери. Так и в отношениях между людьми. Человек изменился, вырос, стал другим, но только не для соседей, соучеников, сверстников. Ту же Зою эти соученики и сверстники помнят растерехой, неуклюжей девчонкой, которая так и не превратилась в очаровательную девицу (утенок не стал лебедем), забывчивой и рассеянной. В доме постоянно слышалось: «Зоя, не грызи ногти» или «Не грызи волосы — это еще что за манера…» И я ее помнил такой. Ценил за привязанность ко мне, отдавал должное смышлености, рад был, что хорошо училась, а сейчас вдруг увидел в совершенно новом качестве — как бы в центре круга, излучающей ровный и сильный свет.
Удивительное все-таки дело — пример человека. Сколько слов и призывов расходуются впустую, когда они не подкреплены образом жизни, собственными поступками. У Зои это вот наиболее важное совпадало.
В отличие от мужа она была немногословна. Олега нередко распирало желание высказаться. Нет, это не была суетная болтливость, ему в самом деле было что сказать, и он попросту не любил держать это в себе. По тому, как вела себя при этом Зоя, я думаю, что нередко он говорил за них двоих. И, может быть, даже в большей степени за нее, чем за себя.
В ней, Зое, беспрерывно шла работа мысли. И не только, так сказать, по нисходящей, вглубь, что совершенно естественно для археолога, который, оказавшись лицом к лицу с первым веком, хочет углубиться еще больше, докопаться до донышка, выбрать, выработать по возможности до конца рудоносную жилу. Боюсь, что эти мои рассуждения звучат совсем уж по-дилетантски, но археологию в этом отношении можно, наверное, сравнить с той частью ботаники (не знаю, существует ли такая часть), которая занимается изучением корней. Однако Зою интересовали также и стебли, и листья. Сужу об этом по нашему мельком возникшему разговору о Партените, по тому, как она, идя на раскоп, останавливалась иногда над каменным развалом, в котором увидела руины маленького средневекового храма, поставленного неведомо кем и когда.
Или вот пример: ее упоминание об Оммер де Гелль, когда разговор пошел о том же Партените. Не тогда ли впервые возникла у меня мысль о переплетении судеб-ниточек, о пестротканом ковре, вышитом историей по канве этих мест?..
Помнится, сначала я не понял, о чем речь. Оммер де Гелль? А потом — да-да-да!.. Томик из теткиной библиотеки, привлекший меня сначала, по правде говоря, только своей скабрезностью — дети в определенном возрасте непреодолимо тянутся к такого рода литературе. Я стыдился своего интереса и снова листал книгу, особенно некоторые наиболее пикантные ее места, пока однажды не попался с нею в руках на глаза тете Жене. Она и объяснила — суховато и с некоторой брезгливостью, — что эти якобы письма и записки странствующей по южной России француженки есть плод забав аристократических шалунов-мистификаторов прошлого, девятнадцатого, столетия. Подделка вполне в духе века. Не помню уже, кто были эти мистификаторы, сочинившие целый том от имени заезжей дамы, но розыгрыш им удался вполне, на него клюнул даже такой человек, как писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Мудрено было, впрочем, не клюнуть. Поди знай, что «записки» поддельные, если такое солидное издательство, как «Academia», публикует их под рубрикой «Иностранные мемуары», снабдив соответствующим комментарием, предисловием и послесловием. И — главное! — в них говорилось о Лермонтове. О том, будто он тайно побывал в Крыму — в Ялте, Мисхоре и здесь, у подножия Аю-Дага. Сам Сергеев-Ценский жил неподалеку, и соблазн написать повесть о неизвестных страницах жизни Лермонтова оказался для него, увы, непреодолимым…