Дождливое лето
Шрифт:
Ничего вроде бы особенного, сама картина, поразившая тетю Женю, осталась, что ни говори, за кадром, а я растрогался, будто услышал ее голос, обращенный ко мне, маленькому. Так же трогательно было читать о Коле — моем отце, ее младшем — на шесть лет — брате. Или вот это — ее путешествие на гору Чучель.
«П. В. и я хотели найти там красную орхидею. Какую-то орхидею наподобие венерина башмачка, но чем-то отличающуюся от нее. П. В. сказал, что там такая есть».
А потом вдруг пошли совершенно непонятные строчки. Все тот же быстрый, размашистый почерк, и однако ничего не понять, будто на чужом языке. Только вкрапления двух этих букв «П. В.», «П. В.», снова и снова «П. В.». Я вначале подумал, что дело во мне — устали глаза, поздний
Зашифрованные места были как островки в тексте. Потом шел рассказ о мальчике-татарчонке, который помогал им устраиваться на ночлег, о том, как они с П. В. поднимались на Большую и Малую Чучель, бродили в «лесных дебрях»… И снова островок. А в самом конце:
«Я написала этюд, выкопала несколько венериных башмачков и лиловых клематисов на Большой Чучели, чтобы посадить их дома, — и была бы совершенно счастлива, если бы была достигнута главная цель — красная орхидея…»
Милая тетя Женя! Значит, еще до моего появления на свет ей не давали покоя эти крымские орхидеи… И жизнь, оказывается, даже в те годы имела свою притягательность. Отложив эту папку и взявшись за следующую, я, однако, скоро увидел, что моя тетя Женя не только и не просто мила. Тоже заметки, но разрозненные, на отдельных листочках, и не об археологии, не о путешествиях — о другом. Но сначала приведу несколько суждений тети Жени. По-видимому, склонность к сентенциям — семейная слабость Пастуховых.
«Одна из особенностей людей, — пишет она, — почти обязательная их неожиданность. Хоть в чем-то. В детали биографии, в проявлении характера, в странности, добродетели, пороке, в личной или семейной тайне, которая скрывается. Забывать об этом или пренебрегать этим при общении с другими людьми бывает просто опасно».
«Я далека от мысли, что потрясения необходимы, — все-таки лучше без них. Однако именно они помогают разобраться в сути людей и явлений. Жизнь почти целиком состоит из цепи испытаний, но крайности, кризисные обстоятельства обнажают и проясняют главное».
А дальше — об оккупации. Тетю Женю разбередила недавно вышедшая книга о Ялте той поры. Жалела, что не встретилась с автором, «хотя живем в одном маленьком городке».
«Конечно, я ничего не совершила и не представляю интереса, только и делала, что читала напечатанные другими листовки. Но кое-что могла бы рассказать, и, думаю, подробности, детали той жизни были бы автору небезынтересны.
Оккупация была питательной средой подлости. Но, как всякая болезнь вызывает сопротивление организма, так и здесь предательство и подлость встречали отпор. Об этом в книге есть, и я не знаю, нужны ли еще примеры, но могла бы добавить кое-что. Да вот история двух женщин, с которыми моя жизнь непосредственно пересеклась…»
И дальше тетя Женя рассказывает о некой О. Т. Окончила в Москве гимназию и Высшие женские курсы, работала в конторе какой-то бельгийской фирмы — печатала на машинке по-французски, по-английски и по-немецки. В Ялте оказалась уже в тридцатые годы — и, как это часто бывало, из-за того, что заболел туберкулезом муж. Вскоре он, кстати говоря, умер. Тетя Женя познакомилась с ней, когда начала учительствовать, и поддерживала отношения, несмотря на разницу в годах — О. Т. была старше лет на пятнадцать, если не больше. Выглядела, однако, весьма молодо.
Не буду гадать, что их сблизило. О. Т., как пишет тетя Женя, была из тех, кого коробил малейший намек на vulgarite. Именно так, по-французски, и я вижу в этом иронию, у нее и написано. Сама тетя Женя тоже была немножко такой. Ну и был, видимо, общий интерес к языкам,
истории, живописи…А другой женщиной, которую вспомнила тетя Женя в своих записках, была некая Катя. Собственно, перед самой войной и в войну это была разбитная девчонка, каких немало. Катя училась в школе, где работали тетя Женя и О. Т., и была там, как я понимаю, одной из самых приметных личностей.
Такова экспозиция этой истории. А дальше было вот что.
Через несколько дней после того, как тетя Женя вырвалась от «коллеги-германиста» из СД, ей повстречалась в городе О. Т.
«Почему вы отказались, милочка? Это же я вас рекомендовала Хейнце».
«Кому?»
«Хейнце — начальнику СД. Он даже докладывал о вас генералу Цапу».
«Зачем?» — только и нашлась сказать тетя Женя. Пугала сама мысль, что ее могут снова потребовать туда.
«Вы что — хотите умереть с голоду? Раньше еле сводили концы с концами, а сейчас еще хуже. Чего вы их боитесь? Эти офицеры — вполне культурные люди. И потом, знаете, — О. Т. перешла на доверительный шепот, хотя рядом никого не было, — и там можно приносить пользу. Позавчера я переводила на допросе Рыбака…»
«Кого?» — не поняла тетя Женя.
«Вы что — не знаете Рыбака?»
«Да сколько их в городе, рыбаков!..»
«Я говорю о докторе Рыбаке. Не знали?»
Тетка пожала плечами. Она в самом деле не знала никакого доктора Рыбака.
«Так вот, когда Хейнце вышел из комнаты, я тихонько посоветовала Рыбаку называть фамилии уехавших из Ялты, а то и вовсе несуществующих людей. И что вы думаете — помогло. Хейнце отпустил Рыбака домой».
Спустя годы тете Жене почудится опасная настойчивость в этом вопросе: «Не знали?» И сам вопрос покажется не случайным. Может, и впрямь за ним стояло что-то? Уже когда прогнали немцев, стало известно, что оставленный в городе руководителем подполья доктор Рыбак был вскоре по доносу арестован и после жестоких пыток в СД расстрелян.
Далее у тети Жени:
«Поводом для этого мемуара была упомянутая выше книга о Ялте в оккупации, где мельком сказано о докторе Рыбаке, а еще ранее — полученное мною в 1960 году письмо О. Т. В нем она сообщала, что отбыла в Вологодской области 15-летний срок лишения свободы и теперь живет в доме инвалидов, но хотела бы вернуться в Ялту. Ко мне у нее просьба: похлопотать, чтобы портрет ее сына Гоши был повешен в школе среди портретов других бывших учеников, погибших на войне. Оказывается, Гоша, которого я тоже знала, погиб в бою 18 апреля 1945 года. И далее в письме была заключенная в скобки ссылка, которая меня почему-то потрясла своей деловитостью: «Основание: выписка из приказа ГУК МО № такой-то».
Помнится, я спросила у брата: «Что такое ГУК?» Он посмотрел письмо и сказал: «Главное управление кадров».
В нашей бывшей школе действительно в вестибюле висит стенд с такими портретами, и Гоша среди них должен быть. И там же портреты троих ребят, на допросах которых переводчицей в СД была его мама…»
О том, что она ответила О. Т., тетя Женя не написала.
Далее — история Кати. Девица, оказывается, училась с Гошей в одном классе и, судя по всему, была не подарок. А с точки зрения О. Т., — само воплощение vulgarite. И надо же — именно к ней Гоша был неравнодушен. О. Т. была даже рада, когда парень еще до войны, не закончив десятого класса (тогда это было можно), пошел в летное военное училище. Он уходил от нее, а она была рада: лишь бы подальше от этой ужасной особы…
Сама Катя последний раз появилась у тети Жени тоже году в шестидесятом. Выходит, письмо О. Т., о котором я тогда понятия не имел, и этот визит почти совпали. Я был мальчишкой и, конечно, не знал, да и знать не хотел, о чем они тогда с тетей Женей говорили. Просто видел грузную женщину лет сорока пяти (в действительности ей было гораздо меньше) со вздувшимися венами на ногах и мешками под глазами. Тетя сразу увела ее к себе, в эту вот комнату, где мне сейчас не спится.
Итак, о чем же они здесь говорили?