Дождливое лето
Шрифт:
Оказывается, Катя пришла к Евгении Петровне извиниться.
«Да в чем?»
«Помните, я приходила к вам ночевать зимой в сорок третьем году?»
«Помню».
«Вы ни о чем не спросили, но, по-моему, удивились…»
«Да сколько с тех пор прошло! Нашла о чем вспоминать!..»
«Не говорите, Евгения Петровна! Вы же, я видела, обо всем догадались, а слова не сказали. А я вас под монастырь могла подвести».
«Не подвела же…»
«Я чего прибежала? Где-то спрятаться надо было. Я в ту ночь колючую проволоку перерезала на лесопилке, где наши пленные работали. Со стороны речки. Чтоб пленных было легче в лес увести. К партизанам. А домой мне через весь
«Какой тут риск, — сказала тетя Женя. — Риск был, когда проволоку резала».
«Не говорите. Люди по-разному себя вели. К этой заразе, Гошиной матери, я бы и близко не подошла».
Тут только тетя заметила, что от гостьи пахнет.
«А ты знаешь, что с ним, с Гошей?»
«Знаю. Он лейтенантом, летчиком был. Сбили его ровно за три недели до конца войны. А в сорок четвертом, когда нас освободили, сразу письмо прислал. С фотокарточкой. Видный такой парень. В погонах и два ордена».
«Ответила?»
«Попросила свою маму написать, что меня нет и искать не надо».
«Почему?» — изумилась тетя Женя.
«А что мне было писать? Что его мамочка переводчицей в гестапо была?..»
«Но при чем тут Гоша?»
«Да вот и он так же. Через знакомых все выведал: и что я в городе, и что мамочку посадили…»
«А ты что же?»
«Эх, Евгения Петровна! Не хотелось мне говорить… Думала, забегу на минутку, и ладно… Я же не только проволоку резала и клеила листовки. И людей прятала, и насчет того, где у них батареи стоят и сколько пушек в каждой, узнавала. Только что сама не стреляла. Не пришлось. Потому, видать, и среди участников не значусь. Обо мне начальник всего этого подполья написал, что слышал о такой Кате не раз, но самолично заданий ей не давал, и в списках я у него нигде не числюсь…»
«То есть как это?»
«Да не нужно мне оно. И правда — заданий не давал, в глаза не видел, а то, что слышал, так мало ли что о ком говорят…»
«Но есть же свидетели…»
«Кто? Спиридон? Или Душан? Так оба убиты. А они мною больше всего командовали. «Катька, нужно оружие. Катюша, надо человека спасать…»
«Ну а те, кого вы прятали?»
«Что это, Евгения Петровна, со мной на «вы» перешли? А я еще не все сказала. Прятала я румын и хорватов, которые поняли, что песенка немцев в Крыму спета и пора к партизанам перебегать. Хорошие попадались ребята. Только чего это я буду их искать, если никто сам не потрудился меня найти? А может, и некому искать? Война-то еще долго тянулась…»
Тут она помолчала и попросила закурить, видя, что тетка курит.
«Вы же знаете, какой я была…»
«Да уж помню, — усмехнулась тетя Женя. — Гроза всей школы».
«Какая там гроза! Дура была набитая. Такой и осталась. Двор наш помните? Широкий, как базар. Немцы и румыны сразу его выбрали для остановок. Бывало, к вечеру и подводы стоят, и машины, и полевая кухня дымит… Я раз изловчилась и стащила с румынской подводы автомат. Отдала Спиридону. Румыны вообще беззаботней немцев были. И дисциплина у них не та. Потом как-то из квартиры утащила у румынского офицера пистолет… Рано или поздно — это теперь понимаю — должна была попасться. И попалась».
Дальше у тети Жени было:
«У меня сердце от ее слов сжалось. Хотела спросить, как же это случилось, и не смогла, не посмела. Ничтожными и мелкими показались все мои собственные прошлые и нынешние заботы и проблемы. А она опять помолчала и спросила вдруг:
«У вас выпить не найдется?»
Надо было бы ответить: «Нет». Нельзя все-таки допускать до развязности. Но не сумела. Подумала только: «Господи!
Еще и это…» Вышла, принесла флакончик спирта, который держала для компрессов, достала рюмку… Она выпила, вытерла губы рукой, хакнула по-мужицки и по-мужицки же глубоко затянулась. Потом говорит:«Не успела я даже толком спрятать пистолет, как заходит этот румын. Дверь за собою закрыл и спрашивает: «Где?» А я стою и дрожу.
«Лицом к стенке», — говорит.
Я повернулась.
«Подними руки».
Потом, видно, оглядел комнату и подошел ко мне. Ощупал и сразу нашел. Пистолет я за пояс юбки сунула, он только кофточкой и был прикрыт.
Вытащил пистолет, но меня не отпускает, шарит одной рукой по мне. Скотина… Не шарит уже, а лапает… Я было дернулась, а он говорит: «Если вызвать СД, всех перестреляют». И я знаю: перестреляют. Это им запросто. А у нас детишек полон двор.
«Ты все поняла?» А я как одеревенела. «Все поняла?» — говорит и крючки на юбке расстегивает…»
«Зачем ты мне все это рассказала?» — спросила тетя Женя.
«Это еще не все. Он же меня, скотина, триппером наградил…»
«Зачем ты мне это говоришь?»
«Так вы же возмущаетесь: почему Гоше не написала? А что мне ему было писать?! И чтоб не думали, что жизнь вся такая чистенькая, как у вас…»
Закончила тетя Женя несколько для меня неожиданно:
«Когда эта несчастная наконец ушла, я подумала: а такая ли у меня «чистенькая» жизнь, как ей кажется? И бывает ли она вообще у кого-нибудь «чистенькой»?..»
Оккупации были посвящены и другие записи этой папки.
На отдельном листке:
«28 ноября 1941 г. Вчера прочитала приказ о регистрации евреев и об обязательном ношении евреями на одежде шестиконечных звезд. А сегодня ко мне забежала Симочка Рейфер. Когда я открыла, она с порога защебетала: «Со звездочкой принимаете?» На груди и на спине у нее было нашито по звезде. Она даже повертелась передо мной, демонстрируя это украшение. И повторила: «Так принимаете со звездочкой?» У меня едва не сорвалось: оставь-де этот висельный юмор, но вовремя спохватилась — и правда ведь, под виселицей ходит. Да ее только на эти несколько слов и хватило. Разрыдалась и уткнулась мне в плечо.
Сегодня была регистрация евреев, вот Симочка и зашла по дороге ко мне.
Стыд и такое чувство, будто виновата в чем-то. Сама нацепила бы эти звезды, если б это помогло хоть кому-нибудь».
Еще одна запись.
«Из рассказа Варвары Николаевны, домработницы Рейферов.
Собственно, какая она домработница? Мамка, нянька. На ее руках выросло два поколения этой семьи, и теперь она доживала свой век вместе с парализованной хозяйкой — бабушкой Симочки. Варвара Николаевна вместе с Рейферами побывала в гетто.
Как я поняла из ее рассказа и рассказов других людей, у немцев была отработанная схема таких акций. Все было деловито продумано. Они учитывали нежелание людей верить самому худшему и всякий раз оставляли видимость надежды. Сперва повесили приказ о звездах и о создании еврейской общины («самоуправление»). Потом переселение в гетто: располагайтесь надолго. Разрешили стоматологам открыть кабинеты для обслуживания своих, разрешили работать в гетто портным и сапожникам. На ежедневные поверки требовали выходить только мужчин (в женщинах они вообще не видели никакой общественной силы). Люди, которые приходили с Украины, говорили, что там с евреями уже покончено, но здесь большинство не хотело этому верить. А если бы и верило, что они, собственно, могли изменить? В лес уйти не могли, партизаны в Крыму скоро сами оказались в бедственном положении.