Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Холм свидетельства! — воскликнул он, — Бог отцов их да судит между нами. Если они считали себя в праве восстать против своих притеснителей, то должны ли винить нас, если мы следуем их же примеру? Мы ищем справедливости, которой не хотят оказывать нам. Они не стыдятся поступков своих; как в Содоме, они творят беззакония, не думая об исправлении.

Дрэд замолчал и в течение минуты стоял с воздетыми к небу руками. Как громовая туча колеблется и перекатывается, сотрясаясь от накопления электричества, так и его мрачная фигура дрожала от сильных движений души. В эту минуту он представлял собою некоторое подобие той грозной силы, перед которою трепещет вся природа. Дрэд трепетал, его руки дрожали; пот крупными каплями катился по его лицу, в его глазах горел необыкновенный огонь. Наконец из груди его стали вырываться звуки, как дикий, глухой рёв раненого льва; и слова полились свободным потоком. Казалось, каждое из них более и более вдохновляло Дрэда. Он говорил, и все окружающие слушали его в торжественном безмолвии. Мало-помалу вдохновение исчезало на лице Дрэда. Руки его опустились. В течение нескольких минуть он стоял с поникшей головой, чарующая сила его волнения оставляла его слушателей безмолвными. Наконец, подняв руки к небу, он произнёс тёплую молитву, излив в ней всю скорбь души своей. Энергия, поддерживавшая его, заметно ослабевала; после непродолжительного молчания, он начал приходить в себя, как приходить человек после сильного обморока. Обратившись к взволнованному кружку, Дрэд сделал знак сесть и заговорил с ними уже обыкновенным тоном. Совещание их было довольно продолжительно; но на этот раз не было ещё принято невольниками никакого решения. Они хотели ждать, пока их вызовут на противодействие угнетениям. Сам Дрэд, заключая собрание, сказал, что час действия не наступил ещё.

Глава XLV. Мнение Фрэнка Росселя

Клейтон продолжал стремиться к своей цели. Он решился просить законодательное собрание о дозволении невольникам искать законного удовлетворения за жестокие обиды, и, как необходимый приступ к тому, о праве быть свидетелями при судебных следствиях. Фрэнк Россель должен был поступить в члены следующего собрания, и потому Клейтон обратился к нему первому с целью убедить его принять участие в этом деле. Читатели наши, вероятно, не откажутся заглянуть в небольшую уединённую комнату, в конторе Фрэнка, где он по прежнему проводил холостую свою жизнь. Клейтон сообщил ему все свои планы и намерения.

— Единственное и безопасное средство к постепенной эмансипации, — говорил он, — заключается в реформе закона; реформу эту должно, само собою разумеется, начать с предоставления невольнику законного права охранять свою личность. Нет ни малейшей пользы устанавливать законы для защиты невольника в его семейном быту, или в другом, каком бы то ни было его положении, пока мы не откроем ему пути, чрез который, в случае нарушения этих законов, можно будет помочь ему. Без этого главного условия, тысячи законов будут навсегда оставаться мёртвою буквою.

— Я это знаю, — сказал Фрэнк Россель. — В целом мире не существовало ничего ужаснее нашего закона о невольниках. Его можно сравнить с бездонною пропастью угнетений. Никто так хорошо не знает это, как мы, адвокаты. При всём том, Клэйтон, знать это и ведать то, что надо делать для исправления зла — две вещи совершенно различные.

— Мне кажется особенной трудности не может быть там, чтобы знать, что надо делать, — сказал Клейтон. — Это очень просто: — надобно идти прямо вперёд и вразумить общество; надобно переменить законы. Вот труд, который я назначил себе, и, Фрэнк, ты должен помочь мне.

— Гм! Но дело в том, мой друг, — я должен сказать тебе, без дальнейших объяснений, что ставить в щекотливое положение интересы Фрэнка Росселя — совершенно не по моей части; откровенно говорю тебе, Клэйтон, что на это я не могу согласиться: нельзя. Ты знаешь, что подобная вещь будет весьма не по нутру нашей партии. Это было бы тоже самое, что осаждать крепость, из которой неприятель будет бить нас без всякого для себя урона. Если я поступаю в законодательное собрание, то по неволе должен держаться своей партии; я представитель моей партии, и потому не должен делать ничего такого, что могло бы поставить её в неприятное положение.

— Но скажи, Фрэнк, по чистой совести и чести; неужели ты намерен подставить шею свою под такую петлю, как эта? неужели ты на всю свою жизнь будешь привязан к хвосту этой партии?

— Не думаю, — отвечал Россель. — Петля со временем распустится сама собою, и тогда я потащу за собой всю партию. Что б рассчитывать на успех, нужно всем подчиняться.

— Неужели же ты и в самом деле не имеешь другой цели в жизни, как только возвыситься в свете? — спросил Клейтон. — Неужели нет другой великой и доброй цели, которая имела бы в глазах твоих особенную прелесть? Неужели ты не находишь ничего возвышенного в героизме и самоотвержении?

— Может быть и есть, — сказал Россель после непродолжительного молчания, — но, в свою очередь, и я тебя спрошу: есть ли и в самом деле что-нибудь возвышенное? Свет будет смотреть на меня, как на шарлатана. Каждый гонится за чем-нибудь существенным, и, чёрт возьми! Почему же и мне не следовать примеру прочих?

— Человек не может существовать одним только хлебом, — сказал Клейтон.

— Во всяком случае, хлеб сам по себе — вещь превосходная, — возразил Фрэнк, пожав плечами.

— Однако, — сказал Клейтон, — я не шучу, да и не желаю, чтобы ты шутил. Я хочу, чтобы ты отправился, вместе со мною, в самую глубь твоей души, туда, где нет волнения; хочу поговорить с тобой откровенно и серьёзно. Твой полушутливый тон не предвещает хорошего: он слишком стар для тебя. Человек, который принимает всё в шутку в твои годы, не обещает многого: что будет из него, когда ему стукнет пятьдесят? Ты знаешь, Фрэнк, что система невольничества, если мы не заменим её, поразит наше государство, как рак поражает человеческий организм.

— Знаю, — сказал Фрэнк, — зародыш его уже давно развивается.

— В таком случае, — сказал Клейтон, — если не для чего-либо другого, если не из гуманности к невольникам, то во всяком случае, мы обязаны сделать что-нибудь — для пользы белых; потому что система эта влечёт нас к варварству с быстротой, какую только можно представить себе. Виргиния не только разорилась чрез неё, но совершенно погибла. Северная Каролина, мне кажется, пользуется завидною известностью, как самый невежественный и беднейший штат в целом союзе. Не думаю, чтобы во всей Европе нашлось государство, где бедное сословие несчастнее, порочнее и униженнее, чем в наших невольнических штатах. Система эта уменьшает у нас население. Более или менее способные люди из простого сословия ненавидят её. Они стремятся в какой нибудь штат, где можно иметь дело с людьми порядочными. С каждым годом сотни и сотни переселяются из Северной Каролины в западные штаты. А какая причина тому? Неестественная организация общества. Должно же наконец предпринять какие-нибудь меры к уничтожению этого зла. Должно же когда-нибудь сделать первый шаг к прогрессу; в противном случае, можно сказать, что мы ни к чему не способны.

— Клэйтон, — сказал Россель таким серьёзным тоном, к какому он не привык, — я представляю тебе весьма важный и истинный факт, что мы не можем этого сделать. Люди, которые забрали власть в свои руки, решились держать её за собою, и они не дремлют. Они ни под каким видом не позволят сделать первый шаг к прогрессу, — потому что не намерены расстаться с властью. Они не захотят потерять две трети голосов, которыми располагают: скорее они согласятся умереть. (Это выражение принадлежит Конституции Соединённых Штатов. Оно означает что три невольника равняются одному свободному человеку, относительно представительной части народонаселения). Подумай только о том, что система невольничества сохраняет целость по крайней мере двадцати четырёх миллионов долларов. Неужели ты полагаешь, что эти люди сколько побудь заботятся о несчастных белых, о гибели штата и тому подобном? По их понятиям, беднейшее сословие белых может убираться в ад, лишь бы им самим остаться в покое. Что же касается до разорения штата, то они думают, что этого несчастья нельзя ожидать при их жизни. Вот что нужно говорить. Эти люди владеют нами, — тобою, мною. Они господствуют над каждым существом в этих Соединённых Штатах, они могут хлопнуть бичом над головой каждого почтенного человека от Мэна до нового Орлеана, и никто не должен восставать против такой наглости. Они управляют всем государством: армия, флот, государственная казна, государственные должности — всё в их руках; и тот, кто хочет возвыситься, должен непременно подниматься по их лестнице. Другой лестницы для этой цели не существует. Во всех Соединённых Штатах нет интереса, на который они не имели бы влияния; нет общества, действия которого они не поверяли бы. Я тебе одно скажу, Клэйтон, — вступать в борьбу с их влиянием — то же самое, что утишить северный ветер горстью золы. Теперь, если была бы хотя малейшая надежда сделать что-нибудь доброе через твоё предприятие, — если бы ты имел в виду хоть какой-нибудь успех; то, почему же? Я бы охотно принял твою сторону. Но в твоём предприятии я не вижу ни надежды, ни успеха. Учреждение невольничества не может быть изменено; и в таком случае почему же и мне не защищать его вместе с другими?

— Почему же не может быть изменено? — сказал Клейтон. — Оно должно измениться, когда и природа вступает в бой против зла.

— Не спорю; но только это длинная история; и, конечно, я перейду к тому, на чьей стороне окажется перевес ранее моей кончины. Тебе, Клэйтон, и всегда говорю правду; я не хочу обманывать тебя. Успех я обожаю; я не создан для поражения; я должен иметь власть. В поддержании системы невольничества заключается вся политика вождей нынешнего поколения. Они сопротивляются там, где дело касается их политики. Они должны распространять её по всей территории. Они должны поддерживать перевес своей власти во всей территории. Они должны поддерживать этот перевес, чтоб стать выше общественного мнения о человечестве. То, что ты называешь моральным чувством,— чистейший вздорь! Весь мир соглашается и соглашался с существующим порядком вещей в нашем государстве. Правда, в настоящее время всё вопиет против невольничества; но сделай успех наши властелины,— и вопль этот затихнет. Англия шумит теперь и хлопочет, по при малейшей неудаче невольников она будет кротка, как овечка. Известное дело, что люди всегда будут шуметь, когда нет возможности принудить их держать язык на привязи; но что касается до Англии, то ей во всякое время можно заткнуть рот хлопчатой бумагой. Она любит торговлю и ненавидит войну. Так точно затихнет и шум целого света против системы невольничества. Теперь, когда ты видишь, как переменчива и как обманчива человеческая натура, то стоит ли и храбриться! Весь род человеческий, вместе, не стоит, Клэйтон, какой-нибудь пуговицы, и самоотвержение на пользу человечества — чистейшая нелепость! Вот мой взгляд на этот предмет.

— Прекрасно, Фрэнк. Ты высказал откровенно, — теперь моя очередь. Род человеческий, как ты говоришь, может быть чистейшею нелепостью, — но долг каждого человека состоит в сознании, что он существует не исключительно для одного себя. Я не такого мнения. Я не обожаю успех, я не хочу обожать его. Если обстоятельства в жизни вызывают меня на совершение правого и благородного подвига, я не отстану от него до самой смерти; будет ли моё предприятие обещать успех или нет, — мне всё равно.

— С этим я совершенно согласен, — сказал Россель, — таких людей, как ты, Клэйтон, я уважаю. Ты представляешь собою героическую поэму, которая может служить иному развлечением в жизни. Полагаю, ты не рассердишься, если я скажу, что с своим предприятием ты страшно рискуешь своею популярностью?