Древнерусские учения о пределах царской власти
Шрифт:
5. Всемирно-историческое значение Руси
В конце XV и в начале XVI в. возникают в русской письменности учения о всемирно-историческом значении России. Главные памятники, в которых эти учения излагаются, суть «Повесть о новгородском белом клобуке» и послания старца Елеазарова монастыря Филофея [633] . Между «Повестью» и посланиями, несмотря на различие главной мысли, есть существенное сходство в том, что они вполне определенно говорят не о московском княжестве, а о единой и целой России, переносят на нее те идеи, которые раньше связывались с Византией и, соответственно этому, устанавливают ее значение во всемирной истории. Естественно возникает вопрос: не заключают ли в себе эти учения о всемирно-историческом значении России новых представлений о характере царской власти и о ее пределах, или же они опираются на старые представления?
633
Вопрос, к какому времени следует относить составление «Повести о белом клобуке», решается не всеми одинаково. Упоминание в тексте имени арх. Геннадия, по-видимому, вполне определенно говорит за то, что она была написана именно в рассматриваемое время; находящееся в ней пророчество об учреждении патриаршества этому не противоречит и не дает еще оснований относить «Повесть» к концу XVI или к XVII в.: оно могло быть действительным пророчеством, т. е. выражать мечты и ожидания русских людей той эпохи.
«Повесть о белом клобуке» говорит о царской власти, вообще, очень немного. В ее философско-исторической теории царь остается как бы в тени. Ветхий Рим своей волей отпал от веры Христовой, в новом Риме, т. е. в Византии вера Христова погибла от насилия агарянского, и только на третьем Риме, «еже есть на руской земли, благодать святого Духа воссия». Из Византии же «царьский венец дан бысть рускому царю», но какой властью вследствие этого пользуется или должен пользоваться русский царь, «Повесть» не говорит. Единственное, что можно из нее извлечь по этому вопросу, это брошенное мимоходом замечание об отношении царя к высшей духовной власти. «Повесть» рассказывает, как патриарху Филофею явился во сне папа Сильвестр и убеждал его отослать белый клобук в Новгород, сопровождая свои слова следующим пророчеством: «Вся святая предана будет от Бога велицей рустей земли во времена своя, и царя руского возвеличит Господь на многими языки, и подо властию их мнози царей будут от иноязычных, под
634
Пам. старинн. русск. литературы. Вып. I. С. 296.
635
Этому предположению несколько противоречит одна фраза в «Повести», где, по-видимому, проводится противоположная мысль о превосходстве священства над царством: «В древняя бо лета… царьский венец дан бысть рускому царю; белыи же сей клобук изволением небесного царя Христа ныне дан будет архиепископу великого Новаграда и кольми сии честнее оного, понеже архангельского чина есть царьский венец есть, и духовного суть» (С. 296). Так же напечатано это место и в издании Кожанчикова (KLб., 1861. С. 38). Но в настоящем своем виде оно, очевидно, испорчено, и подлинный смысл его открыть довольно трудно.
Старец Филофей проводит в своих посланиях ту же историческую теорию, но развивает ее более подробно. Он также говорит о падении
первого и второго Рима и о последнем, третьем Риме. Мысль о последнем христианском царстве он тоже связывает не с Москвой и, вообще, не с какой-нибудь частью русской земли, а со всей Россией [636] . Он говорит о «новой великой Русии», о «рустей земли», «о росейском царстве», о «святой великой России», – ее, а не Москву называет третьим Римом, ее считает наследницей мирового владычества. В согласии с этим и на «царя всеа Росии» он возлагает соответствующие его новому положению обязанности. Царь есть «броздодержатель святых божиих престол», «православныа христианскыа веры съдержатель» и просто «единый христианом царь» [637] . Эти наименования с совершенной ясностью показывают, что на него возлагается задача охраны православия не только в России, но и во всем мире. Какие именно действия он уполномочен совершать для охраны вселенского христианства, об этом Филофей не говорит, но зато у него много можно найти об отношении царя к делам веры на Руси. В послании к вел. князю Василию Ивановичу (между 1510 и 1526 г.) он обращается к нему с настоятельной просьбой «исправить заповеди» в своем царстве, т. е. устранить некоторые религиозные и церковные непорядки, а именно 1) знамение креста, которое многие неправильно на себе полагают, 2) содомский грех и 3) отсутствие епископов на некоторых кафедрах [638] . Отсюда видно, что Филофей возлагает на великого князя заботу о религиозных обрядах, о христианской нравственности и дает ему права в области церковного управления в тесном смысле, так как признает, что замещение епископских кафедр зависит от него. В послании к вел. князю Ивану Васильевичу [639] Филофей говорит на эту тему в более общей форме и указывает, наряду с некоторыми из упомянутых непорядков еще и другие. «Русия царство, – читаем здесь, – аще и стоит верою в православной вере, но добрых дел оскудение и неправда умножися». Затронув этот вечный вопрос о несоответствии нравственной деятельности людей их религиозным убеждениям – вопрос, который несколько десятилетий позже был поставлен в более определенной и принципиальной форме, Филофей перечисляет, в чем именно он видит это противоречие. Церкви, по его словам, терпят обиды, знамение креста люди полагают с оскудением, пастыри «умолкоша страха ради еже не отпаднути своеа тщетныа славы», паства не получает учения и, вообще, «вси уклонишася вкупе» [640] . Филофей не говорит ясно, что исправление всех этих недостатков есть дело государя, но если он завел о них речь в послании к великому князю, то это уже само по себе свидетельствует, что такова именно его мысль. О каких обидах, наносимых церквам, он говорит, это не совсем ясно; если послание написано действительно к Ивану III, то под ними, вернее всего, следует разуметь действия самого правительства, так что это не столько указание на недостатки, которые государь должен исправить, сколько обличение государя. Но остальные пункты касаются уже прямо церковно-общественной жизни, где вмешательство государя может проявиться в полной мере, хотя не всегда легко представить себе, каких именно действий ожидал от него Филофей: если вполне понятно требование, чтобы государь заботился о распространении христианского просвещения, то не совсем ясно, что он мог бы сделать, чтобы пастыри не умолкали страха ради. Во всяком случае это послание, как и послание к вел. князю Василию Ивановичу, показывает, что вопрос о пределах царской власти Филофей решал в духе весьма многочисленных учений предшествующего времени, а из ближайших к нему учений – в духе иосифлянского направления. Подобно ему, Филофей подчиняет власти царя не только дела государственные, но и дела церковно-общественного характера: замещение кафедр, общий надзор за исполнением обязанностей, лежащих на духовенстве, обрядовую и нравственную сторону православия [641] .
636
См. послания Филофея в приложении к книге В. Малинина «Старец Елеазарова монастыря Филофей», 1901. С. 50, 63, 64, 65, 67 и др.
637
Там же. С. 45, 50, 67.
638
Там же. С. 51–52.
639
В. Малинин (Назв. соч. С. 374 и след.) относит это послание не к в. к. Ивану Васильевичу, а к Ивану Грозному, но это нельзя еще считать окончательно доказанным.
640
Там же, прилож. С. 64.
641
В этом определении объема власти царя на Филофея оказала влияние, может быть, не одна только русская письменность, но отчасти и византийская. См. В. Малинин. Назв. соч. С. 561 и след.
Сходство с иосифлянами у Филофея этим не ограничивается. Предоставив царю право участия в церковном управлении, подчинив ему до некоторой степени церковь, он самого его ставит в подчинение церковным законам. По поводу обид, наносимых церквам и монастырям, т. е. по поводу отнятия у них имущества, Филофей в обоих указанных посланиях со всей решительностью устанавливает принцип неприкосновенности церковных имуществ. При этом, обращаясь к вел. князю Василию Ивановичу, он ссылается на обязательность для него церковного устава св. Владимира и всех основанных на нем позднейших постановлений, а также, хотя и глухо, упоминает и о даре имп. Константина папе Сильвестру. «Не преступай царю, – пишет он, – заповеди, еже положиша твои прадеды: великий Констянтин и блаженный святый Владимир и великий богоизбранный Ярослав и прочии блаженнии святии их же корень и до тебе» [642] . И далее Филофей ссылается на апокрифическое постановление 5-го Вселенского собора, составленное «на обидящих церкви Божия» [643] . Как это постановление, так и церковные уставы, по убеждению Филофея, заключают в себе, очевидно, нормы обязательные для вел. князя, которые он должен принимать в руководство своей деятельности, и которые, следовательно, ограничивают его власть. Эта «заповедь» и связанное с нею «страшное запрещение» 5-го Собора есть единственное ограничение, о котором он говорит, и в этом отношении он остается несколько позади иосифлян, которые останавливались на этом вопросе гораздо подробнее, но принципиального сходства с ними здесь отрицать нельзя. Как иосифляне, он признает ограниченную царскую власть, как и они, он является сторонником идеи неприкосновенности церковных и монастырских имуществ.
642
Там же. С. 52.
643
Там же. С. 52, 58–59.
В литературе несколько иначе определяют политические взгляды Филофея. Его считают проповедником идеи неограниченной царской власти. Основанием для этого мнения служат употребляемые Филофеем царские титулы. Он называет великого князя царем, самодержцем, государем и другими именами, сходными с этими по своему этимологическому значению, каковы, например, «высокопрестольнейший», «вседержавный» и др. Однако из того, как пользуется этими словами Филофей, нельзя сделать решительно никакого вывода, какие понятия он ими обозначал, если только не решить заранее, что эти титулы служат у его современников именно для обозначения полноты власти и ее неограниченности [644] .
644
В. Малинин. Назв. соч. С. 545–47, 555–56.
От иосифлян Филофей отступает только в том, что из учения об ограниченной царской власти он не делает никаких выводов относительно пределов повиновения царю. Говоря об обязательности для царя заповедей и убеждая его быть на высоте положения, которое связано с достоинством единственного христианского государя, он нигде не дает нам основания думать, что он признает какую-нибудь другую ответственность царя, кроме ответственности перед Богом. В послании к вел. кн. Василию Ивановичу он пишет: «Убойся Бога, до душевного ти спасения се есть дело; не уповай на злато и на богатство и славу суетную, вся бо сия зде собрана и на земли зде остаютца… Да аще добро устроиши свое царство, будеши сын света и гражанин вышнего Иерусалима» [645] . Доброе устроение царства и соблюдение заповедей обещают царю небесные «щедроты», а нарушение заповедей – небесное же наказание. Этим учением Филофей приблизился к политическим идеям, господствовавшим в русской письменности до появления теории Иосифа Волоцкого.
645
Там же. С. 51 и 54 (прилож.). Впрочем, Филофею не вовсе чужда мысль о земной ответственности за соблюдение заповедей: «Внимай, молю, Господня заповеди… паче Господь поможет ти утра заутра и наследит тя во всех языцех и одолееши
посреде враг твоих». С. 55.Таким образом, как общий вывод можно выставить то положение, что учение о всемирно-историческом значении России, о Руси – третьем Риме, не внесло в русскую политическую литературу никаких новых идей о пределах царской власти, в частности, оно не внесло в нее понятия неограниченности. Пределы эти остались те же, какие устанавливала русская письменность еще в то время, когда не было речи о мировом значении России, а именно подчинение царю дел церковного управления и подчинение самого царя заповедям и церковным постановлениям [646] .
646
Эта связь учения о Руси – третьем Риме со старыми русскими идеями о царской власти может, отчасти, служить материалом для решения вопроса, было ли это учение перенесено в русскую письменность извне, или оно явилось выражением собственного, национального сознания. См. противоположные мнения П. Милюкова. Очерки по ист. р. культуры. Ч. III. С. 37–3 и И. Кириллова. Третий Рим, 1914. С. 3–5.
Глава V
Время Ивана Грозного
1. Старые и новые идеи
Царствование Ивана Грозного, рассматриваемое со стороны развития общественных идей, представляет время, когда рядом со старыми взглядами и принципами появляются или получают торжество новые. Проповедь божественного происхождения власти и наряду с этим анархические учения, склонные отрицать всякую власть и всякое начальство; уважение к вековому семейному укладу как основе всего общественного порядка и совершенное отрицание семьи и родительской власти; притязания боярства на участие в управлении государством и теория царского полновластия; аристократическая монархия и монархия демократическая, народная, – таковы противоположные идеи, волновавшие эпоху и получившие свое отражение в литературе. Но не следует думать, что люди той эпохи и, в частности, литературные деятели резко разделялись на два лагеря, из которых один стоял за все старое, а другой – за все новое. Отношения и взгляды переплетались. Люди, которые в чем-нибудь одном отстаивали старину, в области других отношений являлись сторонниками новых идей. Люди, близкие одни к другим по своим общественным и политическим взглядам, очень часто действовали как члены различных кружков и партий, и, наоборот, люди, действовавшие заодно, иногда имели в идейном отношении очень мало между собой общего. Так, Иван Грозный стремился к возвышению царской власти и боролся не только делом, но и словом с боярскими притязаниями, коренившимися в преданиях удельной старины, и в то же время был инициатором Стоглавого собора, который имел своей главной задачей восстановление старины в общественной и церковной жизни. Так, митр. Макарий и действиями своими, и писаниями поддерживал монархические стремления Ивана Грозного, но явился противником его в вопросе об отобрании церковных земель, имевшем тесную связь с устройством служилого сословия [647] . Отсюда две характерные черты политической литературы времени Ивана Грозного. Во-первых, в области этой литературы не образовалось того, что может быть названо направлениями, с определенной, более или менее выработанной, программой. Можно указать только отдельных писателей или отдельные произведения, в которых высказываются по некоторым вопросам сходные идеи, но так, что за этим сходством скрывается разногласие, порой довольно резкое, по другим политическим или общественным вопросам. Поэтому всякая группировка памятников политической литературы этого времени должна, по необходимости, носить условный характер. Во-вторых, авторы политических произведений находятся под влиянием не только таких произведений и общественных деятелей, которые разделяют их убеждения, но часто и таких, которые в очень существенном с ними расходятся.
647
В. Ключевский. Курс. Ч.н. С. 362.
То и другое в полной мере относится к вопросу, являющемуся главным предметом обсуждения в политической литературе этой эпохи, – вопросу о тех общественных классах, на которые должна опираться царская власть, и связанному с ним учению о пределах царской власти. Немало можно указать памятников письменности и писателей, которые не стоят в непосредственной близости к этому вопросу, но все же оказали на обсуждение его некоторое влияние.
Из памятников, имеющих официальный или полуофициальный характер, заслуживают рассмотрения 1) памятники, относящиеся к принятию Иваном Грозным царского титула, и 2) Стоглав.
В 1547 г. Иван Грозный венчался на царство и вместе с этим официально принял царский титул, который прежде употреблялся только в некоторых случаях и имел скорее украшающее, чем официальное значение. До этого венчание было совершено только один раз: великий князь Иван Васильевич в 1498 г. венчал своего внука Дмитрия. Если мы сравним оба венчания, то заметим между ними некоторые, довольно любопытные различия. На вел. князя Дмитрия возлагал венец его дед, а на Грозного бармы и венец возлагал митрополит, он же давал ему в руки скипетр [648] . Первый порядок мог символизировать самостоятельность светской власти, второй – можно было бы рассматривать как знак некоторого подчинения царя духовной власти. В Византии возлагал на императора венец также глава духовной власти – патриарх [649] , но там зато император облачался в священнические одежды и благословлял народ как архиерей и тем показывал свои права в области церкви [650] . Но есть основание думать, что этой особенности в венчании Ивана IV ни он сам, ни его современники не придавали никакого политического значения. В чине венчания, составленном в конце XVI в. и под непосредственным влиянием венчания Ивана Грозного, соответственное место читается так: «Митрополит вдаст святые бармы великому князю отцу на руки, и князь великий знаменався целует их да возлагает на поставляемого великого князя и митрополит благословляет великого князя крестом; аще ли несть отца великого князя, то митрополит возлагает святые бармы». Также говорится о возложении венца и о вручении скипетра [651] . Следовательно, митрополит только заменяет собой отца великого князя, и его участие здесь не придает обряду никакого особенного характера.
648
П. С. Л. Т. XII. С.248; Т.XIII. 4.1. С. 151. Прежние исследователи не видели различия между обоими чинами. Н. Катаев. О священном венчании и помазании царей на царство, 1847. С. 79–80.
649
Ср. выше объяснения Bury.
650
Е. Барсов. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство. М., 1883. С.XI.
651
Е. Барсов. С. 51–52, 77–78.
В этом же чине обращают на себя внимание отдельные выражения в молитвах и в поучении к великому князю. Одни из них говорят об отношении великого князя к церкви, другие – характеризуют его общегосударственные обязанности. Так, в молитве перед возложением барм митрополит просит Бога показать «того (т. е. вел. князя) опасна хранителя святые твоея соборные церкви велениям», а в поучении он наставляет великого князя иметь «мудрование православным догматом»; с другой стороны, митрополит требует, чтобы вел. князь показал «к нашему смирению, ко всем своим богомольцом о святем Дусе царское свое духовное повиновение», помня, что честь, воздаваемая святителю, «самому Христу восходит» [652] . Духовное повиновение нельзя понять иначе, как повиновение в духовных делах, тем более, что несколько нижеприведенных слов поучение предлагает царю «и священник стыдиться… честь бо священническая на Бога восходит»; слова эти говорят о такой обязанности царя, которую он разделяет со всеми членами церкви, и, таким образом, чин венчания, поскольку он касается отношения государства к церкви, изображает не ограничение царской власти властью духовной, а скорее, наоборот, вручает царю некоторую власть над церковью, называя его хранителем церковных велений. С другой стороны, эти веления связывают, ограничивают царя в его государственной деятельности. Приблизительно такое же ограничительное значение имеет та мысль поучения, что царь должен «управити люди в правду», что он должен любить «правду и милость и суд правый», и что в исполнении своих царских обязанностей он должен «боятися серпа небесного» [653] . Мысль о повиновении царя священническому чину заимствована поучением из «Глав наказательных» имп. Василия Македонянина сыну его Льву [654] ; вероятно, под тем же непосредственным влиянием сложилась и мысль об управлении по правде [655] . По существу, эти идеи суть повторение обычных тем древнерусской письменности, так что можно сказать, что в вопрос об отношении царя к церкви и об обязательности для него церковных постановлений чин венчания не внес ничего нового. Но есть в нем и новость. Перечисляя различные обязанности царя, митрополит говорит в своем поучении: «Бояр же своих и вельмож жалуй и бреги по их отечеству, и ко всем же князем и княжатам, и детем боярским, и к всему христолюбивому воинству буди приступен и милостив и приветен, по царьскому своему сану и чину» [656] . В предшествующей литературе мы не встречаем такого яркого и определенного выражения мысли о милости царя к боярам, кроме только Максима Грека, который в ряде произведений высказывал подобную же мысль. Едва ли эта мысль откуда-нибудь заимствована; вернее будет предположить, что она была подсказана теми отношениями между боярством и усилившейся княжеской властью, которые как раз к этой эпохе достигли наибольшей остроты [657] . Если бы можно было доказать, что автором поучения, как думают некоторые, был сам митрополит Макарий, то мы имели бы очень интересную черту для характеристики его положения между стариной и новизной. Но личность автора в данном случае не имеет большого значения. Указанные слова знаменательны сами по себе, как формула для той темы, которая впервые была выставлена в княжение Василия Ивановича, и которая через несколько лет после того как поучение было произнесено, стала предметом литературного обсуждения. Возможно, однако, и другое предположение. В некоторых списках поучения встречаются слова, которые едва ли могли быть произнесены во время венчания. Например, в нем встречается фраза, заимствованная, по всей вероятности, из «Слова Сирахова на немилостивые цари»: «почто не храните закона, ни по совету Вышнего ходите, почто неправедно судите и злата ради погубляете истину» [658] . Думают, что это вставка, которую сделал какой-нибудь позднейший списатель, имевший основания для недовольства современным порядком [659] . Может быть, и слова о жаловании бояр «по их отечеству» – тоже вставка, сделанная не до литературного обсуждения темы, а после, когда можно было воспользоваться этим обсуждением для точного формулирования вопроса.
652
Там же. С. 51, 56, 58, 81–83.
653
Там же. С. 56–57 и 81–82.
654
Хр. Лопарев. О чине венчания русских царей. Журн. М. Н. П., 1887. № 10. С. 317.
655
См. выше; отсюда же заимствована мысль, что честь, воздаваемая священнику, восходит на Бога.
656
Там же.
657
Эта мысль повторяется целиком, как и все поучение, в чине венчания царя Феодора Ивановича. Собр. гос. гр. и дог. Т. II. С. 80.
658
Там же. С. 57–58.
659
М. Дьяконов. Власть моек, государей. С. 110.