Дубль два. Книга вторая

Речь Перводрева закончилась. Возможно, что-то было добавлено по «индивидуальным каналам», но с последней фразой мы все, кроме дедов, стали чуть растерянно переглядываться. Навалившаяся тишина внутри и снаружи настораживала. А Белый, будто древний дед-оракул, стоял молча и недвижно, не шевеля ни единой веточкой. Словно уснул. Или привычно задумался о невообразимо сложных вопросах бытия — одно другому не мешало.

Сергий поднялся от Осины, отряхнув подол рубахи. Хотя, кажется, необходимости в этом не было никакой — в подземной пещере чистота стояла стерильная. И пробурчал, не сводя глаз с чуть дрожавших круглых зелёных листочков:

— Ну, бывай тогда, Оська. Я рядом, если что. Хотя, с такой-то ямищи не дозовёшься. Коли не запретишь — загляну через пару дней?

— Заходите, о чём речь? Пращур сам приглашал. Присмотри, Серый, за Аспидом и Павлушкой. Пора, думаю, погонять их уже, — отозвался тот на «общей волне». Слово «погонять» не понравилось мне категорически.

— Давай, Вергилий, выводи нас взад, — без всякого удовольствия обратился Раж с епископу. По-прежнему не отводя взгляда от Осины.

— Айда за мной, гости дорогие, — опомнился Степан. Судя по глазам и позе, он получал какие-то финальные ценные указания от Перводрева, и фраза старого друга застала его врасплох. Но ориентировался он мгновенно. С таким-то опытом — не удивительно.

Мы вышли за пределы ограды висячих камней, и за границу кромлеха. Возле самого выхода Устюжанин обернулся и поклонился Белому до земли. Мы повторили его движение почти синхронно. Даже Павлик умудрился отвесить церемонный поклон, вися на руках у Алисы. Но это не выглядело ни забавно, ни шуточно. Он и вправду, кажется, сделал это с уважением и вежливостью. Нехарактерных для его возраста. И взгляд при этом имел крайне задумчивый.

Лифт, по кнопке которого в кабине Устюжанин опять отбил про «белую армию, чёрного барона», вёз нас обратно так же, в три приёма: вверх, в сторону и снова вверх. За весь путь никто не произнёс ни слова. Только Сергий пару раз тяжко вздохнул. То ли наваливалась пресловутая «вторая волна» похмелья, которая приходит после полудня и бывает значительно хуже первой. То ли переживал за Осю, оставшегося в подземной темнице.

Глава 16 Переходим к водным процедурам

«Накрывать» начало почти сразу, стоило только рассесться за столом на привычной уже плавучей эстраде ресторана «Подгорное озеро». По Лине с Алисой сказать ничего было невозможно — выглядели и вели они себя как обычно. Павлик тоже, дорвавшись до черничных левашиков, никаких неожиданностей не выдавал — только синие слюни. Сергий, будто бы на нервной почве, едва усевшись дотянулся до первой попавшейся бутылки и всосал её за два глотка. Судя по запаху — ни разу не компот или что-то лёгкое, дамское. Уж не абсент ли — этого только не хватало.

Я почувствовал, как закачались своды пещеры и начала плясать на поднявшейся волне вся наша площадка. Видя глазами и понимая умом, что всё стоит на месте, как и стояло. Но холодный пот прошиб разом, промочив рубаху на спине. И сердце врезало кадриль. Или «цыганочку». С выходом. Нашарив на столе миску, расписанную под хохлому, в которой был мёд, липовый, кажется, я начал восполнять дефицит глюкозы так, что девчата замерли, вытаращившись на новоявленного Винни-Пуха. В посудине было как бы ни кило. Хватило мне минут на десять. Остатки со стенок я собирал уже согнутым указательным пальцем. Наплевав на хорошие манеры.

Сергий набулькал в кубок давешнего рубинового напитка, сурицы, и пододвинул ко мне.

— Запей. Слипнется, — ну, точно от Болтуна заразился лаконичностью. — Знания будут волнами приходить. Слоями. Каждый последующий — чуть легче. Сколько их будет — представления не имею.

От этой информации легче не стало. От сурицы — ну разве что самую малость, и только после второго кубка. Руки со стола старался не поднимать, тщательно облизав правую от мёда — тряслись они отвратительно.

— Всегда так, — поддержал Сергия Степан, — мужам сложнее всего знания принимать. Старцам чуть легче — у них привычка есть, и опыта побольше. Жёнам да детям тем более — проще всего. У них ни отторжения, ни сомнения — как книжку прочитали или кино посмотрели. А мужики всегда пытаются критическим мышлением пользоваться. Даже когда не надо. Даже когда сами, вроде бы, не планировали. И не попишешь ничего — сам себе не скомандуешь: «принять как есть, на веру, без сомнений!». Давай-ка, Аспид, до койки тебя провожу. Внучка, хватай его под руку. А то глядеть на него — только аппетит перебивать.

— Я тоже прилягу пойду, — у лесника будто бы прыгала челюсть, как бывает, когда человек сильно напуган или очень взволнован. Но ничем прочим он себя не выдавал. Разве что чуть потускневшими стеклянными глазами. После второй порции спиртного, ухнувшей почти сразу вслед за первой.

— Во-во, давайте-ка оба на боковую, правильно, — согласно закивал епископ. — Ты, внучка, поглядывай на него, как в беспамятство впадёт. Все по-разному переносят, но лучше, чтоб родной человек поблизости был — чует душа, что ждут её, не уходит далеко и возвращается быстрее. Выше нос, от такого никто не помирал! Пока. Вроде, — последние слова звучали через долгие паузы, вовсе без уверенности и гораздо тише, чем начало фразы.

Мы с дедом встали «домиком», едва только перестал звенеть в ушах художественный свист Степана. Золотую калиточку и розовый мостик миновали без проблем, как и двойные белые двери.

— Не удивляйся. Переживи, — хрипло напомнил мне свою просьбу Сергий-Раж. Глаза его наливались кровью, руки и голова дрожали. Я бы на месте хозяина за таким гостем дверь бы чем-нибудь покрепче подпёр, чтоб не вышло чего.

В ответ на пожелание — только чуть веки опустил, прикрыв глаза. Кружилось всё вокруг так, что кивать не хотелось совсем. Вообще ничего не хотелось, кроме «лечь и лежать». Что и проделал, едва ввалившись в «нумера». Последнее, что запомнил — была прохладная ладонь Энджи на лбу.

Сном назвать это не поворачивался язык. Или не позволяла Речь. В общем, это было что угодно, только не сон. Беспрестанный кошмар. Концентрированная мука. Злая боль, что одновременно вытягивала и вязала в узел все нервы сразу. При этом все впечатления и эмоции были настолько яркими и реальными, каких, кажется, и наяву не всегда увидишь и не почувствуешь. Полное погружение, как писали в книжках про виртуальную реальность и компьютерные игры в ней. На максималках.

Как объяснить чувства, которые испытывает родитель, на глазах которого сгорают заживо, превращаясь в скрюченные обугленные останки и золу, все его дети? Или остаются стоять, но без разума, без искры в душе, без самой души — просто оболочки со стеклянными пустыми глазами и стекающей по подбородку слюной. Хотя какие там глаза и подбородки у деревьев. Но образ был похожим. И не сразу найдёшь ответ, что лучше — мучительная смерть или бессмысленная и не менее мучительная жизнь?

Белый чувствовал каждого из детей и дальнейших родственников, каждую почку, каждый побег, каждый листочек на генеалогическом древе, корнями и стволом которого был он сам. И помнил всё. Хуже не бывает, пожалуй.

С его памятью в меня волнами проникали скорбь и ярость, горестная мука и слепая полыхавшая злоба. И невозможная, нечеловеческая любовь к каждому из своих детей. Становившаяся лишь сильнее, когда их оставалось всё меньше и меньше с каждой эпохой. Зря мы переживали, что он мог бы навредить Осине. Скорее уж — нам. Потому что мелких двуногих, озверевших от самомнения или желания услужить Чёрному Дереву, убивавших и порабощавших Древа, он тоже помнил. Всех. Каждого. И живых, и мёртвых.

Вываливаясь из сумрачного выматывающего бреда, я будто со стороны видел своё тело, разметавшееся по кровати на сбитой в комок простыне. И Лину, что, плача, то держала меня за руку, то обтирала лоб и грудь мокрым полотенцем. Которого я не чувствовал. Видимо, всё-таки дальше отлетел, чем предрекал Степан. Но со временем «возвращения в нумера» становились чаще, перемежая пласты и ворохи чужой памяти, грозившей вот-вот похоронить в себе мою собственную. Вместе со мной самим.

— Солнце. Дай попить, — казалось, что за этот экскурс в историю зла на планете, я разучился всему, что знал: и дышать, и разговаривать. И пить, как выяснилось, потому что большую часть прохладной воды разлил на грудь и на кровать, лязгая по кружке зубами так, будто хотел отгрызть от неё кусок побольше.