Дубль два

— Странный Странник, интересный. Что же ты один пришёл, мальчик? Почему не взял старого татарина? В городе мы ему сделать вряд ли что-то смогли бы, а тут — с радостью и удовольствием. А потом по вашим же следочкам и до Хранителя с Осиной добрались бы, они же рядом, правда? — Катин голос путал и без того не особо стройные мысли. Уверенность была только в одном — даже вскользь, самым краешком воспоминания нельзя касаться тех, о ком она говорила. Или оно?

— Ну же, Ярик! Ты же был там. Это ведь близко, правда? Осина слишком долго пряталась, пора уже ей и найтись. Одно из первых Деревьев на континенте, старое, опытное. Но ведь и на старуху бывает проруха, да? — таким тоном бывшая говорила, настраиваясь на ласки: мягким, мурлыкающим. Расслабляющим.

— Смотри, Славка! — еле-еле слышно раздался в голове голос дяди Мити. Мы с Пятном внутри Марии вздрогнули одновременно, но оно — сильнее. Я едва не отвлёкся на колыхнувшиеся анатомические подробности.

— Ух ты! Двух Хранителей знаешь и связь поддерживаешь? Какой интересный и хороший мальчик! Значит, и второе Древо видел? Покажи мне! Я тогда тоже тебе что-нибудь покажу, — ладони её медленно начали скользить по телу. Танец змей в отблесках костра. А я только сейчас заметил, что обломок палки в моей руке начал прихватываться пламенем. Пока едва-едва, угольки, мелкие, как бисеринки, разгорались на угловатых неровных сколах торца.

— А будешь упрямиться — всё равно узнаю. Я многое умею. Ты себе и представить не можешь, насколько многое. Но проще всего будет, если я этой дурёхе голову оторву. Или она сама себе её оторвёт — ты как хочешь? — и Пятно в груди Лины развернулось полностью, двинувшись наверх. Глаза округлились, и ничего, кроме ужаса и боли, в них уже не было. А на лице и шее стали вздуваться вены, казавшиеся в ночи тёмными верёвками.

— Ну, что ты скажешь, Странник? Ты же молодой совсем, так мало в жизни видел. И, в основном, плохого. Зачем помогать злу расти? Ответь мне, где Древо — и я отпущу девочку, — чужая логика, как и чужой голос, обволакивала и гипнотизировала.

Только вот вместе с окриком Алексеича, достучавшегося до меня за сотни вёрст, пришла ещё и «картинка», как это называли старики-разбойники. И, видимо, по «закрытому каналу связи». Озеро. Лес. Вид сверху, как сквозь тепловизор. Если отбросить слепящее в таком фильтре пламя костра, можно было разглядеть в лесу живых людей. И их было больше, чем трое. А позы, в которых замерли некоторые из них, были очень характерными.

— Что скажу? — сплюнув горько-солёную слюну, переспросил я у напрягшейся Машки. — Скажу: «Огонь!».

Выстрела я не услышал. Зато увидел и услышал его последствия.

Откуда-то слева прилетела пуля, попавшая моей собеседнице в правый висок. И предсказуемо полетевшая дальше, вместе с еле заметными впотьмах чёрными брызгами и осколками костей. Левый глаз Машки, похожий на огромную угольно-матовую жемчужину, как в старом кино про «Капитана Немо», выпал наружу, повиснув на каких-то блестящих лоскутах. И надрывно, тоже не вполне по-человечески, завыла Лина. Но это было только начало.

Тонкие ростки, показавшись из пустой блестящей дыры, приоткрыв запавшее верхнее веко, подцепили и втянули глаз обратно. Судя по взгляду Энджи, что прерывисто скулила на одной высокой ноте и смотрела куда-то на левую сторону сестриной головы, от которой, по идее, мало чего должно было остаться, там тоже всё было не так, как в жизни и в кино. Звук, с которым встал на место левый глаз чёрной «Машки» я не забуду никогда.

— Дураки двуногие… Хороша была Маруся — краше не было в селе… — чуть невнятно проговорила покойница. Со стороны Лины раздался свистящий всхлип, и она, кажется, упала в обморок. Повезло.

— Ладно, сейчас с вами закончу — и эту мелкую займу. Тесновато, конечно, но что поделаешь, — левый глаз как-то механически, в два движения, только что без железных щелчков, опустился на Энджи. Правый смотрел на меня. В расширившемся вертикальном зрачке копошились какие-то тонкие нити. Иногда высовываясь чуть наружу, будто змеиные языки.

— Залп! — заорал я первое, что пришло на ум.

И снова звука не было. Но на груди фигуры передо мной, на той цели, куда и слепой бы попал, наверное, появились три точки. Вместо ожидаемых пяти. И стало ещё страшнее, прям до трясучки. И почему она не падает? Где все эти киношные эффекты? Где дробовики, огнемёты и пули «дум-дум», как у Андрея Круза, после которых в выходное отверстие не то, что кулак — голову засунуть можно?! Вместо этого, я смотрел, как над полушариями груди снаружи, а, главное, под костями внутри, затягивались три несерьёзных дырочки сантиметрового примерно диаметра. И кровь из них почти не шла.

— Ты разозлил меня, Ярик-дурачок! И умирать ты будешь плохо, как собака! — проговорило туловище передо мной, деревянно, по-марионеточному, шевеля нижней челюстью.

И тут полыхнуло во мне. Весь страх, что копился с самого начала, с тех пор, когда не своим голосом зашипел Мастер, схватив пистолет, когда я узнал историю Заряны, когда увидел, на что способна эта тварь, вживую — перегорел. Переплавился. Стал злостью, на которую никогда не был способен Ярик, и вряд ли потянул бы Славка. Потому что Яр, будто опомнившись, выпутавшись из сетей чёрных нитей, отвлекающих и мешающих, сбивающих с мыслей, увидел перед глазами последние секунды жизни Чапы. Маленькой спаниельки, скулящей и дрожащей от мучительной боли. С гаснущими глазами, полными собачьих слёз. Которую через несколько часов закопал под берёзкой.

В то, что я умею так двигаться, не верилось. О том, как у меня не оторвались друг от друга руки, ноги и голова, старался не думать. На то, что я делал — не хотелось даже смотреть. Но то, что выстрелов больше не последовало, могло означать две вещи: или бойцы Шарукана боятся задеть меня, или их всех уже «держит» второй ранг, и сейчас их пули полетят мне в спину. Последний вариант был прискорбным. Но, увы, более реальным.

Обломок палки, оказывается, успел вполне нормально схватиться в костре. Поэтому, когда я махнул им в сторону тёмных глаз, по-прежнему смотрящих в разные стороны, как у хамелеона, раздался звук, будто кто-то рвал брезент: гул и треск одновременно. А от метрового факела во все стороны брызнули искры. Когда тварь подняла руку, чтобы так же перехватить последнюю часть моего оружия — чуть повернул кисть, и горящая палка, перемахнув растопыренные пальцы, вошла головешкой прямо под нос.

Сквозь шипение и вонь прорвался какой-то икающий крик, будто оно никак не могло определиться — стоит кричать, или лучше поберечь воздух в залатанных лёгких? Но едва я вырвал из чёрной пасти головню вместе с частью зубов и, кажется, прикипевшего языка, как раздался визг. Хотя, это слово и близко не походило на тот звук. Даже не звук, а какое-то другое, более объёмное явление. Никогда ни от чего раньше не возникало чувства, что в оба уха забили по докрасна раскалённому шилу, и продолжают вдавливать их глубже и глубже.

Я потерял ощущение верха и низа. Не видел ничего вокруг. Но ещё чувствовал под пальцами левой руки ткань Машкиной кофты. А над правой — жар углей, дотлевавших на моём изломанном факеле. И терзающую боль в голове, лишающую сил и воли. И именно её необъяснимо и непонятно удалось направить вслед догоравшей злости. Это было правильным решением.

Продолжая вбивать обгоревшую палку в верхнюю часть туловища врага, я не сразу заметил, что давление на уши ослабло. А потом вдруг взлетел и повис над землёй. И задрожал, будто вершина вишнёвого дерева, которое трясла чья-то очень сильная рука.