Дураков нет

– Какой же ты все-таки вредный, – сказал Уэрф. – Возвращайся в тюрьму, ладно?

Уилл округлил глаза, решив, что Уэрф всерьез.

Неудобная правда заключалась в том, что Салли вполне хватало места и в тюремной камере. Но ему нужно было где-то ночевать. Мыться. Ему нужен был унитаз. Шкаф для вещей. А настоящим домом его были закусочная “У Хэтти”, таверна “Белая лошадь”, букмекерская контора и офис Карла Робака. Эта квартира находилась не в том конце Главной, намного дальше от всех его домов, чем комнаты на втором этаже у мисс Берил. Салли подумал о Хэтти и вспомнил еще об одном деле, которое нужно сделать сегодня. Закусочную “У Хэтти” теперь по-хорошему следовало бы именовать “У Рут”, и сегодня планировалось большое открытие. Проезжая утром мимо закусочной, Салли увидел вывеску и покатил в пончиковую за кофе. Но все равно рано или поздно ему придется заглянуть в закусочную, узнать у Рут – он видел ее вчера на похоронах Хэтти, – в каких они теперь отношениях, проверить, уютно ли ему и впредь будет “У Хэтти”, там, где прежде было уютнее всего.

– Это больше, чем нужно, – сказал Салли Уэрфу, когда Уилл с Питером скрылись в одной из двух комнат. – И больше, чем я могу себе позволить.

– Где ты найдешь квартиру дешевле двухсот пятидесяти долларов в месяц? – спросил Уэрф. – Или ты хочешь жить в трейлере?

– Сейчас я плачу всего двести, – указал Салли.

– Потому что твоя хозяйка, считай, дарит тебе эти деньги, – ответил Уэрф. – За такую квартиру она запросто могла бы брать четыреста.

Салли пожал плечами:

– Ладно, если ты считаешь, что мне надо ее снять, я сниму.

Уэрф вскинул руки.

– Что? – спросил Салли. – Что ты от меня хочешь?

– И чего я суечусь?

– Понятия не имею, – признался Салли.

Уэрф отмахнулся от него обеими руками. Оба расплылись в улыбке.

– Чего от тебя хотел Бартон?

После того как судья, Уэрф, окружной прокурор и начальник полиции наконец-то договорились, судья Флэтт послал за Салли. Уэрф думал остаться – боялся, что Салли выкинет какую-нибудь глупость и все испортит, – но судья Флэтт выдворил Уэрфа из кабинета. К удивлению Салли, оказалось, судья хотел спросить его о том, что на самом деле случилось многие годы назад, когда тот парнишка упал с забора и напоролся на штырь. Судья – в ту пору совсем молодой человек – был в толпе тех, кто ждал “скорую”. Он, как и Салли, не забыл эту картину. Салли объяснил, что в момент происшествия его там не было и он видел не больше прочих. Не открыть ли судье, о чем рассказал брат, подумал Салли, – что мальчишка свалился на штырь, потому что их отец тряс изгородь, тряс в приступе гнева, пока парень не упал? Сам парнишка впоследствии именно это и утверждал, но поскольку свидетелей не было, то осталось неизвестным, кто говорит правду, отец Салли или мальчик, залезший куда не надо. Салли хотел было рассказать судье все, что знает, но передумал, сам не понимая почему.

– Ничего особенного, – с внезапной скрытностью ответил Салли. Презрения к отцу он никогда не скрывал, но то, что сказал ему в тот день брат, Салли не открыл ни единой живой душе.

– Ну и пожалуйста, – сказал Уэрф. – Запирайся от собственного адвоката. Мне все равно.

– Окей, – согласился Салли.

– Черт бы тебя побрал.

– Почему? – удивился Салли.

– Ты меня обидел.

– Ты же сам сказал, тебе все равно.

– Я твой адвокат. Мы с тобой вместе того-этого. И так-то ты меня благодаришь. – Уэрф надул губы. – Да пошел ты.

Салли сел на батарею, выпрямил колено.

– Да что с тобой сегодня такое? – спросил Уэрф. – Я вытащил тебя из тюрьмы, а ты ведешь себя так, будто кто-то умер.

Уэрф был прав. Какой-нибудь час назад, когда Салли в одиночку сидел в унылом холле ратуши и еще не знал, что его отпустят, что обвинения снимут, настроение у него было отличное. Все указывало на то, что глупая полоса, так мучившая его, прошла и удача вновь на его стороне. Салли до сих пор так думал. Так откуда же взялось чувство, будто это внезапное везение ничего не значит? Что всей удачи в мире было бы мало? Наверное, на него слишком многое навалилось. В тюрьме он – хоть неожиданно и ненадолго – позабыл все надежды и тревоги. И пусть он не преуспел в том, чтобы разрешить свои многочисленные финансовые и личные трудности, но ведь и не усугубил их, и никто от него ничего не потребовал бы – по крайней мере, пока он не вышел. Теперь же, на свободе, он осознал, что ему предстоит свернуть горы. Заплатить за пикап, отремонтировать дом Майлза Андерсона. Салли задолжал Уэрфу и Гарольду Проксмайру, и теперь, чтобы отдать им долги, ему придется работать, а чтобы работать, надо будет помириться с Рубом. Если напрячься, многое из этого можно сделать. И еще оставался шанс продать дом на Баудон, хотя Салли и понимал, что так называемый период выкупа вот-вот закончится.

Еще сильнее его тревожило то, что настроение у него испортилось почти сразу же после того, как Реймер доломал кофейный автомат, когда Салли поднял глаза и увидел, что на пороге холла стоят его сын и внук. Всякий раз при взгляде на Питера у Салли смутно сосало под ложечкой из-за чувства долга, и отдать этот долг было тем труднее, что у Салли не было средств. Появление внука лишь увеличило этот долг, напомнило о том, что Салли так и не расплатился и проценты растут. Чем больше он думал о том, сколько задолжал Питеру, тем сильнее отчаивался определить, в чем именно заключался долг, хотя желание дать что-то сыну становилось при этом лишь явственнее и неотвязнее. И оттого что Салли легкомысленно купил внуку колу в одиннадцать часов утра, долг никуда не делся, как и замечание Питера: что бы Салли тебе ни дал, это непременно окажется не тем, что сейчас нужно.

В довершение всего Питер словно задался целью увеличить сумму долга. Сын оказался первоклассным работником и ухитрился не испортить ни одно из многочисленных дел Салли, когда тот выпал из игры. Правда, Питер работал с таким лицом, будто хотел показать (хоть прямо и не говорил), что занимается этим против своей воли, однако дела все-таки делал, причем куда быстрее и эффективнее, чем удалось бы Салли. И везти ему начало – Салли это сознавал – отчасти из-за Питера. Если Салли удастся выбраться из той ямы, в которой он очутился, то в основном благодаря Питеру, тогда как сам Салли бессилен был помочь сыну во множестве его трудностей: брак распался, сын лишился не только работы, но и профессии, и надежды на обеспеченное будущее. Салли взял сына помощником и тем самым поссорился с Верой – та советовала Питеру искать новую работу преподавателем в колледже и не якшаться с Доном Салливаном, этой ходячей катастрофой. И кто ее упрекнет?

Но самое главное – вряд ли гордость позволит Салли смириться с тем, что Питер, тот самый сын, о чьем существовании Салли позволял себе не вспоминать месяцами, окажется его спасителем. Если бы Салли нравилось, каким вырос его сын, быть может, он относился бы к этому иначе. Порой Салли думал, что научится любить Питера, иногда ему даже казалось, что он уже его любит. Но чувства к сыну отличались от той симпатии, которую Салли питал к Уэрфу, Рут, мисс Берил и даже Рубу. Эти чувства были даже слабее, чем смесь нежности и раздражения, которую вызывал у него Карл Робак. Как ни странно, они были ближе к тем чувствам, которые Салли питал к Тоби; он не сумел бы их выразить и чувствовал себя дурак дураком, от них сосало под ложечкой, они словно предупреждали – быть может, по той же причине: держись подальше, ты этого не получишь, тебе этого не дадут, ты не вправе рассчитывать ни на молодую красавицу, ни на сына, ты этого не заслужил. Салли не особо смущало, что Питер никак не забудет обиды. Это он мог понять. Салли и сам не собирался забывать отцу обиды, куда более многочисленные, а потому и не ждал, что Питер простит его самого. Тогда чего же он ждал?

Может быть, Салли просто хотелось, чтобы Питер чуть больше походил на него. Правда, Питер трудолюбив, он, пожалуй, способнее отца, терпеливее, понятливее и спокойнее. Но все эти достоинства перечеркивал тот факт, что сын явно ждал награды за добросовестную работу, – наивное убеждение, внушенное Верой. В школе Питер прилежно учился, получал хорошие отметки и на основании этого рассчитывал получить хорошую работу, хорошее жалованье и страховку. Он был компетентным преподавателем и явно ждал уважения и повышения по службе. А не получив, стал жалеть себя – еще один Верин талант. Праведный гнев и жалость к себе всегда были ее сильными сторонами.

Как бы Салли ни презирал отца, оба признавали – пусть негласно, – что Салли пошел в Большого Джима, что яблоко упало не так уж и далеко от яблони. Старик понимал и принимал презрение сына, как осознавал и степень ненависти Салли к самому себе. За последние двадцать лет жизни Большого Джима они виделись от силы раз десять, и в каждый из этих случаев между ними что-то происходило, Салли этого не отрицал. Он замечал, что старик смотрит на него так, словно хочет сказать: “Я знаю тебя, приятель, знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь”. Салли всегда отворачивался от ухмылки отца, от той правды, которая в ней заключалась. Быть может, этого Салли и хотел от Питера: более уверенного ощущения, что тот его сын, что яблоко упало не так уж и далеко от яблони. За исключением редких случаев – как в тот вечер, когда Салли сел в тюрьму, а перед этим они с Питером и Уэрфом пили пиво в “Лошади”, – ему казалось, что яблоко упало с холма и укатилось в соседний округ; вот почему Салли симпатизировал Питеру не больше, чем бывшей жене, которая сделала сына таким, одна, без чьей-либо помощи.

Салли сидел на батарее, слушал, как в соседней комнате Питер негромко разговаривает с Уиллом, голоса их эхом разносились в пустоте, слов толком не разобрать. Возможно, это и раздражало Салли едва ли не больше всего – сын всегда общался с Уиллом шепотом, будто бы самые заурядные их разговоры не предназначались для ушей Салли, будто бы он не заслужил права участвовать в них. Уэрф тоже прислушивался к приглушенному бормотанию и, казалось, понимал чувства Салли.

– Черные мысли. – Уэрф ухмыльнулся. – Тебя сегодня преследуют черные мысли.