Два апреля

– Вы Ивана Андреевича и в море так кормили?
– осведомился Митя, когда Алексей Гаврилович мановением руки отпустил Степочку.

– В море я Ивана Андреевича кормил, - произнес повар.
– А нынче угощаю. Это две разницы.

Они ели вкусную еду и говорили о прошлом; и Овцыну казалось, что Алексеи Гаврилович временами задумывается, хочет сообщить ему что-то важное, но не знает, как это сделать, и уместно ли это.

После поросенка, восхитительного румяного поросенка с хрустящей на зубах кожицей, Алексей Гаврилович, размякнув от водки московской экспортной, ркацители сухого и хереса аштаракского, склонился к Овцыну и сказал наконец;

– Ксенечка-то наша... приходила ко мне. Вспомнила, нашла.

– Как она устроилась?
– спросил Овцын.

– Живет в городе Рязани, у мамы, - рассказал повар.
– Работает в школе учительницей... Сожитель этот ее бывший, из-за которого вся неприятность получилась, приезжал за ней. Скандалил, власти вмешал. Напортил ей там, как мог, но с тем и уехал.

– Свинья он!
– сказал Овцын.
– Я его видел. Бык и свинья.

– Где любовь, там и неприятности, - заметил Алексей Гаврилович, согласно и скорбно кивая головой.
– И свинства, конечно, много бывает... Спрашивала про вас Ксенечка, не заходите ли ко мне. Один раз, говорю, зашел - и забыл меня Иван Андреевич. Плавать-то вы совсем оставили или как?

– «Или как», - рассмеялся Овцын.
– Весны жду, Гаврилыч. Апреля.

– Апрель, - вздохнул Митя Валдайский.
– В апреле я себя на работу за шиворот веду, а ночью море снится.

– А вам отчего же?
– поинтересовался Алексей Гаврилович.

– Есть причина...
– со вздохом ответил Митя Валдайский.

Подошел услужливый Степочка. Овцын достал деньги.

– Не обижайте, Иван Андреевич, - остановил его повар.
– Нынче я угощаю. Степочка, запиши на мою фамилию.

– Слушаюсь, Алсксей Гаврилович, - кивнул Степочка и отошел.

– Митя, время еще есть. Сводим Гаврилыча в кино, - предложил Овцын.
– Идем, Алексей Гаврилович?

– Спасибо, Иван Андреевич, - сказал старик.- Жаль, Ксенечки нет с нами...

Он вернулся домой близко к полуночи и застал там Ломтика, застенчиво-наглого юношу, сочиняющего стихи. Эра записывала на пленку его новые стихи. Близко держа у рта микрофон. Ломтик читал:

Река времени катится вспять, унося годы, жизни, события.

За ее течением удобно наблюдать из-за укрытия -

вылез на камешек, просушил штанишки и гляди, как барахтаются людишки.

Одни стоят спиной ко времени, заботясь: только бы не свалиться.

У этих мало волос па темени и крайне озабоченные лица.

Другие прут против течения,

причиняя и себе и родственникам мучения.

А самые умные плывут полегоньку по течению вниз, не испытывая утомления...

Могут они и помечтать на зорьке, и оперу прослушать, навострив ушки, и похвалить такого человека, как Горький или, допустим, Пушкин...

Овцын успел просмотреть вечернюю газету, краем уха слушая звонкий голос Ломтика и думая: зачем это нужно выражать всем ясные вещи такими малярийными словами и ритмами? Известно, что человек мыслящий, ищущий и трудящийся достоин хвалы. Зачем повторять это с таким отчаянным заворотом?.. Впрочем, возможно, что банальная мысль, скользящая вдоль сознания, и застрянет в нем, если высказать ее словечком поострее. Да только слова Ломтиковых стихов казались не острыми, а зазубренными. Они царапали сознание, оставляя неприятное ощущение множества мелких заноз.

Ломтик кончил, последний раз тряхнул прической и уселся в кресло с выражением полной опустошенности на бледном лице.

– Правда, это здорово?
– спросила Эра.

– Своеобразно, - сказал Овцын и отложил газету.

– Ты совершенно глух к поэзии, - заявила Эра.
– Конечно, все настоящие стихи своеобразны, без этого не бывает настоящих стихов. А ты попробуй найти в стихе...

– Иван Андреевич прав.
– перебил Ломтик.
– Манера бросается в глаза. Значит, стихи плохие. Давай сотрем.

– Глупости, - сказала Эра.
– Потом ты будешь гордиться этими стихами. Они станут украшением твоего сборника.

– Когда потом? Кто будет печатать этот сборник ?
– произнес Ломтик, улыбнувшись страдальчески.
– Я обречен на безвестность, и стихи мои умрут, подобно эфемеридам, которые рождаются утром и погибают с заходом солнца. Пойду-ка я в Мореходное училище. Иван Андреевич, дайте мне адрес. Потому что у меня нет надежды даже на посмертную поэтическую славу. Хоть буду носить красивую форму при жизни, дышать чистым воздухом океана и каждый день хлебать наваристый флотский борщ. Знаете, как мне надоели пельмени?.. Я понимаю, что придется много работать и рисковать жизнью. Я не страшусь. Скучно, когда ты один распоряжаешься своей жизнью. Скучно потому, что наперед знаешь, как распорядишься собой и как оградишь себя от неприятного. Я хочу жить, не зная, что со мной случится завтра, чтобы захватывало дух от ожиданий и предчувствий, чтобы стихии играли мною, как детишки мячиком, чтобы суровые люди распоряжались моей судьбой и посылали меня туда, где нет уверенности, что человек вернется невредимым. Надо жить, а не сочинять. А потом, когда я запишу то, что прожил, пусть какой-нибудь редактор попробует не напечатать мои стихи. Я оторву ему голову, наткну па авторучку и выставлю для всеобщего обозрения в музее литературы.

– Эти стихи мне больше нравятся, - сказал Овцын.
– Если до весны не передумаете, я дам вам адрес Мореходного училища.

– Не передумаю, - сказал Ломтик и стал собираться домой.

Когда он ушел. Эра спросила:

– Ты, конечно, был в кино?

– Тебе привет от Алексея Гаврилыча и сердечная благодарность от Мити Валдайского за прекрасный фильм, - сказал он.

– Тщеславный человек, улыбнулась Эра.- Не мог посмотреть один, тебе непременно нужны свидетели твоих успехов. Где ты нашел Алексея Гавриловича?

– Во «Флоренции», - ответил он.

– Ах, вот почему от тебя струится такой волнующий аромат...

– Гаврилыч устроил торжественный ужин.

– И ты съел его без жены, которая как-никак имеет больше отношения к «Кутузову», чем какой-то Митя Валдайский...

Она отвернулась. Он подошел сзади, обнял ее, сказал:

– Я не прикоснулся бы ни к одному блюду без жены, если бы только ей можно было есть торжественные ужины.

– Я бы пробовала понемножку, - вздохнула Эра.
– Ладно, я тебя прощаю... И прочти, пожалуйста, письмо, которое лежит в кухне на столе.

– Кому письмо?

– Мне.

– Зачем же я буду его читать?

– Так надо. Иди.

На кухонном столе лежал небрежно надорванный конверт со штампом гостиницы «Метрополь». Овцын вынул густо исписанный, окаймленный голубой полоской листок и сперва взглянул на подпись. Подпись ничего не сказала ему, и, лишь начав читать, он вспомнил.

– Ах, Володя...
– пробормотал он.
– Ну, привет. Давно не встречались...

«Вчера исполнился месяц, как я не видел вас, - читал Овцын, - и этот день стал для меня самым печальным из всех тридцати. Я бродил по ленинградским улицам под мокрым снегом и вспоминал то время, когда у меня хоть была возможность подобраться в темноте к вашему окну, увидеть, как вы читаете, причесываетесь, говорите или ласкаете милую собаку Розу. После вашего отъезда она пропадала две недели неизвестно где. Вчерашний день кончился тем, что я совершенно глупо сел в поезд. Теперь я в Москве, сижу в гостинице и пишу это письмо, такое же, наверное, нелепое, как и весь мой поступок. Но вы для меня одна на свете; и как я ни пытался застегнуть душу на все пуговицы, ничего не вышло. Надо ли повторять, что я не питаю никаких иллюзий, ничего не добиваюсь и не вымаливаю. Вы для меня святы, как богиня, прекрасная и бесплотная, я поклоняюсь вам - и ничего больше. И только одного я не могу себе запретить - хотеть увидеть вас. Тогда я уеду на службу и, может быть, буду спокойно кататься на своем катере, как выразился некто... Эра, необыкновенная, прекрасная женщина, вы не будете жестокой, вы сделаете мне этот подарок. Я живу в «Метрополе». Сейчас отнесу письмо, сяду у телефона и буду ждать вашего звонка. Еще раз уверяю вас в глубоком уважении к вам и всем, кого вы любите.