Два апреля

Зашла маленькая полная женщина лет пятидесяти с липшим, с сильной сединой на собранных узлом волосах. Она сказала:

– Доброе утро, Иван Андреевич. Как выспались?

Он встал и ответил:

– Спасибо, сон мой был крепок. Только не помню, где я заснул...

– Бывает, - доброжелательно улыбнулась женщина.
– Ничего страшного нет. Пьяный проспится, дурак - никогда.

«Что это за старушенция ?
– мучаясь, вспоминал Овцын.
– Какое она имеет ко мне отношение, где я ее видел? Нигде я ее не видел».

– Вчера вы с Леней полвторого пришли, - рассказала женщина.

– Говорили толково, только от чаю отказались и раздеваться не хотели. Не велели, чтобы я вам простыни стелила. И глаза были какие-то...

«С Леней?.. Ах, значит, я к Гаврилычу попал, - сообразил Овцын.
– Это его супруга. Небось говорили мне, как ее зовут. Стыд-то какой!»

– Ничего не помню, - виновато улыбнулся он и потряс головой.

Зашел Алексей Гаврилович, подмигнул ободряюще, сказал:

– Голова болит, Иван Андреевич?

– Не то чтобы болит...
– Овцын потер лоб.
– А что-то там присутствует постороннее.

– Сейчас Ирина Михайловна нам закусочки приготовит. Постороннее из головы мигом выскочит, - сказал Алексей Гаврилович.

Овцын отказался:

– Надо идти. Вы ведь представляете, что с Эрой Николаевной.

Но его уговорили, и, пока он умывался и приводил в порядок одежду, завтрак был готов.

– Сейчас из головы все постороннее и убежит,- приговаривал Алексей Гаврилович, наполняя толстостенные стопки зеленоватой жидкостью из четырехугольного штофа.

– Что за зелье?
– Овцын припомнил вкус водки и содрогнулся.

– Анисовка, - назвал Алексей Гаврилович.
– Между прочим, историческая настойка. Александр Васильевич Суворов обожал.

– Не с утра же, - поморщился Овцын.
– Ну ее к аллаху!

– Для поправки здоровья, - сказал Алексей Гаврилович.

«Ладно, - подумал он.
– Все равно до обеда на завод не пойду...»

Воспоминание о заводе больно царапнуло душу, но после стопки анисовой утешительно полегчало, появился аппетит и прояснилось в голове. Ничто уже не казалось страшным, даже то, что дома страдает жена. Никуда он не делся, не попал ни под колеса, ни в милицию, не изменил... «Приду домой, - умильно думал он, - и прекратятся страдания. Обрадуется, Опять будет компенсация по принципу «плюс-минус».

Провожая его, Алексей Гаврилович просил заходить, и он обещал. Анисовая просветлила и возвысила окружающий мир, а особенно Алексея Гавриловича и его добрую супругу Ирину Михайловну, и хотелось почаще видеть этих простых и милых людей.

Он быстро добрался до дому и, поднимаясь по лестнице, придумывал слова, которыми обласкает жену. В голове складывались красивые фразы. Эти фразы мгновенно развеют тучи, собравшиеся на небосводе их счастья, и он опять засияет девственно чистым блеском, и эта ночь - будь она неладна!

– канет в вечность и пропадет, как бесследно пропадает оброненный с борта гвоздь.

Он открыл дверь и поразился, увидев в прихожей Вадима Згурского. Длинный и небритый оператор держал в руке шапку.

– Что с вами случилось?
– взволнованным голосом спросил он.

– Ничего, все в порядке, - сказал Овцын.

Он прошел мимо Згурского в комнату. Эры не было. Он вернулся, спросил: - Где она?

– Пошла звонить, - сказал Згурский, и в голосе его была неприязнь.

– Куда?

– Куда звонят в подобных случаях...
– Згурский поморщился.
– Вы, кажется, думаете, что Эра безмятежно проспала ночь?

– Вы давно здесь?
– спросил Овцын.

– Давно. Вы не ходите никуда. Я знаю, из какого автомата она звонит. Скажу ей, что вы... появились.

– Жираф небритый...
– процедил сквозь зубы Овцын, глядя на захлопнувшуюся за Вадимом дверь.
– Сбил настрой души...

Да, она не спала ночь. Это он знал, что ничего не случилось. А что знала она? Разве могла она подумать, что он, брезгающий пьяницами, нахлещется, как верблюд после рейса через Сахару?..

Он разделся, присел на столик. Услыхал медленные, усталые шаги на лестнице, открыл дверь, обнял Эру и ввел ее в квартиру. Снял с нее шапочку, пальто. Поднял на руки, отнес в комнату и положил на диван. Снял с ног сапожки, сказал:

– Спи, детеныш...

– А ты?
– Две слезинки вдруг покатились по ее щекам.

– Буду сидеть рядышком и не дышать, - сказал он и вытер слезинки губами.

Эра взяла его руку, положила на нее лицо.

– Ты больше не будешь так делать, - прошептала она.
– А теперь иди на работу. Я буду спать спокойно.

– Пойду во второй половине дня.

– Тогда ляг рядом, чтобы и чувствовала, что ты есть, - попросила она.
– Это страшно, когда тебя нет. Мне страшно без тебя...

Он приехал на завод в начале третьего и сперва зашел в оптический цех. Заново отшлифованная линза опять стояла на измерительном стенде. Заготовка для второй линзы уже приняла с одной стороны форму чечевичного зерна. Неприступные мастера-оптики холодно и вежливо поздоровались с ним, не отрываясь от своих важных дел. Над воротами дома древнего философа было начертано: «Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии».

«Да не войдет сюда тот, кто ни фига не смыслит в оптике», -усмехнулся Овцын и отправился в сборочный. Там он все-таки не чувствовал

себя болваном.

Его встретил инженер Постников, дружески взял под руку и повел в бокс лунной трубы, стены которой сегодня были увешаны электросхемами. Два монтажника крепили внутри трубы разноцветные жилки, выходящие из толстого, оплетенного стальной сеткой кабеля, удавом распластавшегося на полу бокса.

– Наконец-то разобрались в схемах питания, - сказал Постников, - Вы мне не подскажете, Иван Андреевич, далеко ли от павильона лунной трубы стоят кварцевые часы? И как вы мыслите провести от них кабель?

– Не знаю, где кварцевые часы, - сказал Овцын.
– Наверное, в главном здании обсерватории.

– Да, да...
– кивнул Постников.
– Я понимаю, что кварцевые часы не вешают над воротами. Интересно бы знать, на какой они глубине и мимо каких объектов надо тянуть кабель.

«Придется почитать о кварцевых часах, - подумал Овцын.
– Опять попал в калошу...»

Он попытался оправдать свою неосведомленность:

– Я в институте человек недавний, а в обсерватории и вовсе раза три бывал... Завтра утром съезжу, разузнаю все, что вас интересует.