Два апреля

Польза, которую удавалось принести по мелочам, утопала в море бесполезно проведенного времени. Все острее чувствовал себя Овцын на заводе лишним. Он стал уходить с завода все раньше и раньше; а когда организовал, наконец, отправку в обсерваторию чугунной, зеркально отполированной по верхней плоскости чушки основания, на следующий день и вообще не пошел, потому что делать ему на заводе было совершенно нечего. Весь этот морозный декабрьский день он пробродил от музея к музею, отогреваясь в светлых и пустынных залах, растравляя зажившие было раны души мыслями о напрасности своего существования, о слишком дорогой цене, которую он заплатил за радость любить и быть вместе... В данном случае проблема «человек - семья - общество» не имела гармоничного решения. Ради семьи человек превращается в пустышку и повисает на горбу у общества. Он смаковал эти термины и мысленно издевался над ними, ибо ничего другого не оставалось ему для утешения рыдающей души. Он свирепел и материл жизнь человеческую, которая, если выразить ее алгебраическим уравнением и решить, есть нуль, ибо на всякую положительную величину в этом уравнении найдется равновеликий по абсолютному значению минус. Икс, итог существования человека, равен нулю - так сказал бы Еклезиаст, когда бы знал математику.

Продрогнув, проголодавшись и устав от хождения и горьких раздумий, он направился во «Флоренцию», чтобы повидать Гаврилыча, единственного в Москве человека, который доподлинно понимает, как ему сейчас тошно. Гаврилыч опять снял фартук и колпак, подсел к его столику, но ни есть, ни пить не стал. Ему предстояло вечером кормить швейцарскую делегацию, приехавшую на какой-то симпозиум в большом числе членов.

– Ладно, - сказал Овцын.
– Посидите так, Гаврилыч...

Он пил и рассказывал, рассказывал и опять пил, а повар все понимал и находил нужные слова для сочувствия.

– Очень требовательный вы человек, Андреич, - говорил повар.
– Все вам подай высшего качества, с лимончиком. Скажем, Ксенечка наша - уж как она вас любила, как обихаживала, всю себя отдавала вам. Другой бы господа бога возблагодарил пламенно, что встретил такую женщину. А вы? Знаю, почему отвергли. Не девственница она, прошлое подмочено, душа надломлена. С изъяном человек. Сторонитесь вы таких.

– Сердце, Гаврилыч, лишено рулевого управления, - сказал Овцын.
– Оно движется по воле стихий. При чем тут изъян?

– Какая воля стихий, - возразил повар.
– На всякий человеческий шаг есть причина. Не сделал шага, и этому причина отыщется. Я вас понимаю, Андреич. Сам такой же, ну, конечно, пониже ростом. Все в моей жизни должно идти так, как я сам себе наметил, а не как некий Спирька меня заставляет. Но иногда...

– К черту!
– перебил Овцын.
– Был ведь человеком, делал дело, жил, уважал себя, не юлил, не обманывал, знал свою цену. А теперь что? Мелочь, килька-человек, пустячок, тряпка для затыкания дыр. И силы ведь много, Гаврилыч, сила бурлит, сила просится в дело! Куда ей деваться? В бутылку?

Верно, можно и в бутылку...

– Иногда приходится потерпеть, - сказал повар.
– Смирить себя. На это тоже требуется употребить силу.

– Достоевщина, - усмехнулся Овцын.
– Не хочу смирять себя. Никто от этого ничего не выиграет. Надо жить ярко, на виду, чтобы о тебе вспомнили, когда ты уже сгоришь. Даже Герострата я уважаю больше, чем смиренных прихожан храма Артемиды.

– Чтоб я еще знал, кто такая Артемида, - улыбнулся повар.

– Это неважно, Гаврилыч. Важно, что в ночь, когда родился Александр Македонский, безумец Герострат, томимый жаждой славы, поджег храм Артемиды в Эфесе.

– Одна спичка прославила человека навечно,- покачал головой Алексей Гаврилович.

– Он высек огонь из кремня. Но дело не в этом. Тебе не кажется, Гаврилыч, что все человечество, я не говорю о болоте, которое только жрет, совокупляется и спит, состоит из созидателей и разрушителей, из строителей храмов, хрен знает, как его фамилия, и Геростратов? И обе эти должности равно почетны и необходимы, как необходимы свет и тьма, плюс и минус, жизнь и смерть. Тебе так не кажется, Гаврилыч?

– Если красивый храм, зачем же его поджигать?
– сказал Алексей Гаврилович.
– Никакой в этом нет необходимости, никакого почета. Не так уж много хороших зданий.

– Что такое хорошо, а что такое плохо, кто знает?
– проговорил Овцын и почувствовал, что думать - это уже трудное для него дело, язык болтает сам по себе совсем не то, что надо было бы сказать. Он спросил: - Меня не выгонят отсюда, когда придет эта зарубежная публика?

– Хорошо бы вам сейчас домой, Иван Андреевич, - сказал повар.
– Самое время.

– Домой? А там что хорошего?

– Жена, - сказал повар.
– Она - родной человек. Это много значит, когда рядом родной человек...

– Никого не будет рядом, - сказал Овцын.
– Жена театре.

– Как же она без вас пошла? Муж и жена должны вместе развлекаться, когда они вместе живут.

– Это работа. Пишет про театр. Так я еще посижу, Гаврилыч?

– Сидите, Иван Андреевич, - сказал повар.
– Никто, конечно, вас отсюда не попросит. Только не пейте больше. Или возьмите винца сухого.

13

Он проснулся в незнакомой квартире, одетый, на старомодном диване с валиками, ощущая жестокую жажду. Нашел ванную, приник к крану и пил ледяную воду, отрывался и снова пил, не обращая внимания на ломоту в зубах. Вернулся в комнату, удивляясь, осмотрел буфет, устланный вышитыми салфеточками, четырехугольный стол под тяжелой скатертью, накрытый бархатным ковриком телевизор и высокие старинные часы, где за стеклянной дверцей бесстрастно мерил свои амплитуды латунный маятник. Часы показывали половину восьмого, дома он вставал в это время. «Какие черти занесли меня в эту купеческую горницу?» - подумал он.

Вспомнил, как вчера ушел Гаврилыч, и он подозвал сутулого, лысоватого Степочку.

– Алексей Гаврилович рекомендовали вам Тибаани, - любезно доложил Степочка.

– К чертям Тибаани!
– сказал Овцын.
– От него только чаще брызгают. Принеси, Степочка, что-нибудь для взрослых.

Пришла швейцарская делегация и тихо расселась за поставленными буквой «П» столами. Делегаты ели не по-нашему благообразно, и это занимало Овцына, отвлекало его от мыслей, которые метались и орали в голове, как туча чаек над сейнером, выбирающим сети. Поэтому он заставлял себя смотреть на этих людей и думать о них. Он рассчитывал пойти домой в одиннадцать - наверное, к тому времени вернется Эра. Но еще задолго до одиннадцати предметы стали расплываться перед глазами, и швейцарская делегация превратилась в колыхающееся чудище со многими человеческими головами. Тогда он решил, что пора приступать к Тибаани, и велел Степочке принести бутылку.

Горькие мысли оставили его, он понял, что это очень даже прекрасно -шататься по заводу часа три-четыре в сутки, два раза в месяц ездить в институт, докладывать, как прозябает труба, а заодно получать зарплату, которая не уменьшатся количественно оттого, что становится зряплатой. Можно и в университет поступить. А что? Доброе дело. Сколько их, мечтающих поступить в университет и не имеющих такой возможности! А его шеф с Митькой протолкнут, хоть бы он сдал все экзамены на три балла с минусом. Пять лет учиться, два года на диссертацию, глядишь - зрелый ученый муж со степенью. Эркины родители обрадуются и пригласят его в субботу пить чай и говорить об умных предметах. Держись за институт, Иванушка, и не дай тебе дьявол плюнуть в этот симпатичный колодец! А лишнюю силу смири. Накинь на нее узду. Правильно Гаврилыч посоветовал.

Подошел официант Степочка и, взглянув на Овцына, стал писать счет. Он расплатился. Было пол-одиннадцатого, а он твердо решил досидеть до одиннадцати и поэтому медленно цедил Тибаани и не уходил. Вдруг стало полдвенадцатого, а большая стрелка ресторанных часов все двигалась и, догнав маленькую стрелку, указала полночь и застыла. Он смотрел на часы, и была все полночь и полночь. И сразу после этого он проснулся здесь, на диване с валиками.

«Мистика, - подумал он, никогда еще не лишавшийся сознания от спиртного.
– Куда делись семь часов времени? Что я натворил за эти семь часов, куда попал?.. А Эра?..»