Два апреля

В о л о д я».

Овцын налил холодного кофе и стал пить. «Странно, - думал он, - что я не чувствую неприязни к этому мальчику. Мне жаль его. И женщину, которую он полюбит в свое время. Чего-то в той любви уже не будет. Любовь повторяется и не повторяется. Пройдет одна любовь, и отомрет с ней кусок души, а потом придет другая любовь, но совсем по-иному будет любить душа-инвалид...»

Он допил последний глоток кофе, поставил чашку в раковину и вернулся в комнату. Эра смотрела выжидающе. Он спросил:

– Ты позвонишь ему?

– Не знаю, - сказала она.
– Я думала, ты посоветуешь.

– Разве у тебя сердечко не дрогнуло?

– Не дрогнуло, - сказала она.
– В меня, бывало, влюблялись. И всегда это было приятно. И теперь, может быть, мне понравилось бы. Но... если бы это было честно, открыто. Вместо того чтобы прийти в гости, он торчал под окнами. Возможно, он видел меня раздетой. А я цивилизованная женщина и привыкла, чтобы меня обожали в красивом платье. И сейчас ему надо повидать меня тайком. Почему он обожает меня из-за угла ?

– Он хочет видеть тебя, - сказал Овцын.
– Наблюдать плюс к тому мою довольную физиономию - это же для него нож в сердце. Хоть он и клянется в уважении ко мне, но мечтает о том, чтобы ты овдовела.

– Не утрируй, - возразила Эра.
– Мы живем в двадцатом веке.

– Век тут не играет роли. Словом, я советую позвонить. Юноша способен на сумасбродства; и я подозреваю, что подглядывание в окна - это еще не предел палитры. Он может опоздать из отпуска, а на военной службе за это карают. Пес с ним, пусть приходит в гости! Я не буду рычать. Пожалуй, я даже выйду на время его визита.

– Ты до такой степени не ревнив?
– удивилась она.

– Человек в роли надсмотрщика выглядит немножко дурачком, - сказал Овцын.
– А какая у меня еще может быть роль, если мне совершенно неинтересно слушать этого юного Демосфена. Пусть приходит.

– Не я же пойду к нему в номер, - сказала .Эра.
– Но, может быть, все кончится телефонным разговором. Он славный мальчик и поймет.

– Однако тебя не слишком возмущает эта история, - сказал он.

– Мне жаль его, - призналась Эра.
– Ты считаешь, это плохо?

– И хорошо и плохо, - сказал Овцын.
– Как все на свете. Проблема в

том, что надо отделить одно от другого, а кто знает, как?

10

Маленькая лаборантка Наташа (с косичкой) пришла в комнату, где работал Овцын, якобы для того, чтобы разместить негатив на координатном столе. Она постояла у стола несколько минут, теребя косичку, потом быстро выбежала из комнаты, так и не включив стол. Пришел Валерий Попов, массивный, густоволосый инженер-электроник, с которым Овцын прежде только кланялся. Они еще ни разу не поговорили. Попов уселся верхом на стул, обхватил толстопалыми руками спинку, сказал:

– М-да... Вот что, Овцын, я хотел у вас спросить. Не знаете ли вы, как переводятся градусы Фаренгейта, в градусы Цельсия? Лень тащиться в библиотеку за такой мелочью.

– Попробую вспомнить, - сказал Овцын, отодвигая от себя схему расчета широты.
– По шкале Фаренгейта от точки замерзания до точки кипения воды сто восемьдесят градусов. По шкале Цельсия - сто. Эрго, один градус Фаренгейта - это пять девятых градуса Цельсия.

Попов отпустил спинку стула, придвинул к себе схему и записал на поле цифры.

– К примеру, - проговорил он, - девяносто Фаренгейта - это будет пятьдесят по Цельсию? Ни чего не понимаю.

– Тут еще одна туманность, - сказал Овцын.
– Вся шкала Фаренгейта -двести двенадцать градусов. Точка замерзания - это не ноль, а плюс тридцать два.

– Почему?
– поинтересовался Попов.

– Фаренгейт это знал, - улыбнулся Овцын.

– Угу...
– кивнул Попов.
– Эрго, формула будет... «т» Цельсия равно пять девятых, умноженные на «т» Фаренгейта минус тридцать два... Девяносто Фаренгейта будет... тридцать два и две десятых по Цельсию. Теперь ясно. Спасибо, Овцын.

Попов умолк и опять обхватил руками спинку стула.

– Для чего это вам?
– спросил Овцын.

– Читаю сейчас на сон грядущий Джека Лондона, - сказал Попов.
– Он все температуры дает по Фаренгейту. Дома литературы нет, справиться негде, вот и смотришь баран бараном, поражаешься, чего это геройские парни зябнут при минус десяти градусах, а оказывается...
– он прикинул в уме, - оказывается, это по нормальной шкале будет минус двадцать три и три десятых. Серьезная температура, особенно если до салуна еще далеко ехать на собаках. Вы там, в своей Арктике, очень мерзли?

– Моя Арктика - это летняя Арктика, - сказал Овцын.
– Температура ниже тридцати двух по Фаренгейту бывает редко. Серьезный мороз прихватывает только в конце сентября.

– М-да...
– сказал Попов.
– И не скучно вам после всего этого в нашем заведении?

– Терплю, - сказал Овцын,

– Отвратительное состояние для самобытной личности, - сказал Попов и покачал густоволосой головой.
– Хуже не придумаешь.

– Откуда вам известно про мою личность?
– спросил Овцын.

Он рассердился на инженера. Какого дьявола полез в душу ворошить больное!..

– Видел, - сказал Попов.

– Вы видели только то, что вам показали. А есть еще многое, чего вам не показывали. Поэтому мне сейчас надлежит терпеть, а вам надлежит этого вопроса больше не касаться.

– Любопытно, - произнес Попов, прищурив глаза.
– Я подумал, вы из тех, кто сам распоряжается своей судьбой. Ладно, не буду касаться. Если нас затруднит какой-нибудь мудреный расчет, приходите ко мне на машину. Подсоблю без очереди.

Попов ушел. И до конца рабочего дня даже немудреные расчеты затрудняли Овцына - заметались в голове посторонние мысли, в душу заполз цепенящий холод. Он старался, но не мог уловить логические связи и комбинациях значков и цифр, отодвинул недоделанную работу и принялся выводить рожицы на чистом листе миллиметровки. Пришло на ум, что вот он отложил работу на завтра и ничего от этого не переменится, никто не пострадает. Такая уж это работа: она не медведь, в лес не уйдет. Потому и работают эту работу благодушные, холеные, не спешащие люди. И в конце концов что ему с того, что парижский профессор со славянской фамилией определит по результатам наблюдений всех обсерваторий мира, на сколько миллиметров сместился географический полюс? Он никогда не мерил расстояния на поверхности планеты миллиметрами, он привык к кабельтовым и милям, он всегда знал, что длина земного экватора сорок тысяч километров, а не сорок миллиардов миллиметров...