Два балета Джорджа Баланчина

– Зря ты смеешься, Юра. Великий русский демократ Белинский как раз от чахотки умер. И Чехов, и Некрасов, кажется, и Горький.

– А Горького отравили, между прочим.

– Кто?

– Сталин.

– Ты что-то путаешь, Юра. Горького Берия отравил, — сказав это, Илья в изумлении оглянулся на Ирсанова. Тот буквально задыхался от смеха:

– Ты. Илюша, прелесть... Тогда, значит, за то, что Сталин... Ох, не могу!!!.. Не успел отравить Горького, его за это... Господи, это же сумасшедший дом!.. Его за это отравил, отравил Берия... Господи, какой кошмар!.. Сплошная клиника!..

– Тогда за что же расстреляли Берию, не понимаю, если он отравил Сталина? Я слышал доклад Хрущева на съезде, по радио передавали выдержки. Сталин ведь главный злодей. Выходит, Берия правильно его отравил. За что же расстреливать Берию? Его наградить надо.

– Ой, не могу, Илюша... Ты — прелесть... Берию расстреляли за то, что он слишком долго медлил с отравлением Сталина... «Наш товарищ Берия вышел из доверия»...

– «А товарищ Маленков надавал ему пинков», — закончил цитату из народной оды Илья. И оба приятеля уже буквально катались по придорожной траве, всхлипывая и восклицая, беспрерывно смеясь: «Какой все это ужас!», «Я другой такой страны не знаю!», «И я не знаю. И никогда не узнаю», «И слава Богу!».

Кое-как отдышавшись, мальчики ускорили шаги в сторону калитки, ведущей в писательские пенаты. Через минуту-другую они вошли на территорию Дома творчества и побежали в сторону теннисного стола.

Теннисный стол пустовал. Площадка была посыпана свежим песком, который кто-то заботливо разравнял граблями. На прибитом к углу стола крючке висел большой клеенчатый мешок. В мешке были две маленькие ракетки и несколько целлулоидных мячиков. Мальчики поправили обвисшую сетку и начали свою игру...

Как ни странно, Илья великолепно играл в теннис — легко, ловко и красиво. Это возбудило в Ирсанове спортивный азарт. Он сбросил на траву ковбойку и теперь, в игровом движении, были отлично видны все мышцы и мускулы его груди, сильных рук, загорелой спины и ног. Илья, словно ночной мотылек, порхал вниз-вверх, ритмично отражая посланные ему Ирсановым мячи, ибо скорость, с какой они стали играть, создавала иллюзию множественности теннисного мяча. Илья восторженно вскрикивал и смеялся. Ирсанов был сосредоточен лишь на подачах и потому довольно быстро утомился: «Отдохнем». «Только чуток», — сказал Илья, уже сделав принадлежащее Ирсанову слово «чуток» своим.В этот момент за спиной Ирсанова раздался спокойный мужской голос:

— Какой у вас счет, молодые люди? Здравствуй, Ильюша! Тебя сегодня не узнать — какой ты нарядный.

– Здравствуйте, — отозвались мальчики, а Илья добавил: — здравствуйте, Давид Яковлевич. Только мы играем пока без счета.

– А что так?

– Это тоже писатель, — шепнул на ухо Ирсанову Илья. — Я с ним хорошо знаком уже. Ты не бойся.

– Я и не боюсь. Они что здесь — кусаются?

– Когда как. А этот — хороший.

Впервые и «живьем» увиденный Ирсановым так близко писатель выглядел довольно причудливо. Он сидел на садовой скамейке в тени низких яблонь, заложив ногу за ногу. На нем были серые аккуратно отутюженные брюки и — в такую жару! — коричневая вязаная кофта, поверх которой сиял белый воротничок рубашки. Большое лицо писателя обрамляли всклокоченные и разбитые легким ветерком черно-седые волосы — длинные и, судя по всему, очень жесткие. Его маленькие аккуратные руки были скрещены на груди. А самым замечательным, интригующе интересным, возбуждающим любопытство было в облике писателя то, что во рту он держал маленькую пузатую трубку с мелкой цепочкой. Горящая трубка распространяла табачный аромат, обволакивая писательское лицо сизыми колечками медленного дыма. Трубка, всклокоченные волосы, беспрестанная улыбка и маленькие аккуратные руки этого забавного человечка заставляли предположить, что на садовой скамейке, в окружении яблоневых веток и высоких сосен, перед мальчиками сидел сказочный лесной гном. Стоит гному заговорить — и он поведает нам какую-нибудь лесную историю, тем более что услышать эту историю уже приготовились две бабочки-капустницы, а одна из них — наверное, самая любопытная — даже села на маленькое плечо гнома, уже сложила свои крылышки и поводит сейчас усами: «Мы вас слушаем, дорогой гном. Начинайте». Но вместо гнома раздался голос Ильи:

– Это мой друг. У него первый разряд по плаванью. Он ко мне приехал из Озерков.

– Очень рад, — сказал гном-писатель. — Очень рад. И как вас величают? — Ирсанов представился. — Какая у вас, молодой человек, литературная фамилия! И сколько вам лет?

– Скоро будет семнадцать.

– Замечательно! И вы, я смотрю, вполне профессионально играете. Вы. Наверно, учитесь в спортивной школе? У вас великолепные данные.

– Да нет, в обыкновенной. А в теннис меня папа научил. Но играю я плохо. Вот Илья играет очень хорошо.

– Да, да, я знаю. Мы с Ильей давние приятели. А в Озерках вы что — в спортивном лагере?

– Нет, — ответил вместо Ирсанова Илья. — Юра там живет на даче. Мы ведь тоже раньше жили в Озерках, а когда Белка и Стрелка полетели в космос и папа получил за них премию, мы купили дачу здесь, в Комарово.

Продолжая держать в руках свои ракетки, мальчики стояли сейчас перед писателем, опершись на ствол старой сосны. Свободной от ракетки рукой Ирсанов обнимал прислонившегося к нему Илью. Лицо Ильи озарялось счастливой улыбкой.

– Ну что ж, молодые люди, не стану вам мешать. Играйте. А я тут посижу, посмотрю. Я когда-то тоже играл в теннис, где-то в вашем возрасте. Меня, помнится, выгнали из школы, как раз перед экзаменами. И я целыми днями играл у нас во дворе в футбол и в теннис с такими же, как я, двоечниками и второгодниками. Школу я ненавидел. Потом, правда, поступил в полиграфический техникум и долго работал в газете. А потом началась война и я ушел на фронт.

– И дошли до Берлина? — поинтересовался Ирсанов.

– Нет, до Берлина дошли другие. А я оказался в госпитале, на Урале в Перми, а после войны некоторое время еще жил на Урале и был там корреспондентом «Ленинградской правды».

– А книги вы пишете про войну? — спросил Ирсанов.

– Нет. Про войну тоже пишут другие. У меня про войну не получается. Война — это смерть. А я люблю жизнь. О ней и пишу.

– А можно почитать какую-нибудь вашу книжку? — робко спросил Ирсанов.

– Наверно, можно, — неуверенно ответил писатель. — Я вам в следующий раз как- нибудь подарю свою книжечку. Те, что были здесь, я уже раздал. Но я специально съезжу за экземпляром для вас, Юра, в город на следующей неделе. Тогда и приходите. Я буду очень рад еще раз вас увидеть вместе с Ильюшей. Я живу на первом этаже, в комнате номер одиннадцать. Заходите. Попьем чайку, поболтаем. Договорились?

– Да, спасибо, — ответил Ирсанов. — мы непременно придем. Я теперь буду часто приезжать к Илье. Здесь замечательно, а в Озерках ужасная скука.

– Разве? — поинтересовался писатель, вытащив из кармана брюк большой кожаный кисет и приготовляясь заново набить свою трубку. — В Озерках довольно красиво, их любил Блок и написал там много прекрасных стихов, именно в Озерках.

– Не знаю, — вяло отвечал Ирсанов. — Раньше, когда Ильюша жил в Озерках на даче, было весело. Мы ходили на озера. А теперь...

– И давно вы дружите? Что-то мне Илья о вас никогда раньше не говорил, — писатель посмотрел на Илью, и тот почему-то весь покраснел. — Впрочем, здесь, на Щучьем великолепно, не правда ли?

– О да! — воскликнул Илья и покраснел еще сильнее. — Мы как раз сегодня ночью там купались. И еще пойдем. Да, Юра? — При этих словах Ильи Ирсанов тоже слегка покраснел и, ничего не ответив, отстранясь от Ильи, быстро вернулся к теннисному столу и жестом пригласил Илью продолжить их игру.

Играя теперь почему-то с меньшим энтузиазмом, Ирсанов все время чувствовал на себе пристальный взгляд писателя. Он испытывал сейчас смешанные чувства, и эти чувства возбуждали в нем одновременно легкую обиду на Илью за то, что он, Илья, «проболтался про Щучье», хотя ничего особенного Илья писателю и не сказал, и неловкость от пристального взгляда на себя этого незнакомого, то есть еще очень мало знакомого человека, хотя и очень хорошего и доброго. Ирсанову казалось, что взгляд чужого ему человека как бы раздевает Ирсанова догола, касается каждого участка его тела точно так же, как это делал Илья. «Но Илюше можно, ему все можно. А больше никому нельзя», —думал про себя Ирсанов. Видения прошедшей ночи вселили в Ирсанова чувственное беспокойство. Его шорты вдруг стали ему непомерно узки и неудобны, это затрудняло движения, возникало желание побыстрее закончить игру, отойти куда-нибудь, где никого нет, и поправить рукой то, что мешает двигаться, дышать, говорить и думать. В эту минуту Ирсанов услышал за своей спиной голос писателя: