Два балета Джорджа Баланчина

Джейк оказался открытым и приветливым двадцатилетним молодым человеком, изучающим в Беркли русский «серебряный век». Он уже довольно хорошо говорил по-русски и беспрестанно расспрашивал Ирсанова о современном Петербурге, куда собирался приехать на стажировку предстоящей зимой. Врожденная деликатность юноши, сопряженная с уважительной любовью к своему учителю и другу, подсказала ему такую линию поведения по отношению к Ирсанову, которая позволяла старым друзьям помногу часов быть вместе, употребляя эти часы на бесконечные разговоры, вести которые в любых условиях российские интеллигенты умеют и любят, полагая себя в этом самыми счастливыми на свете людьми. Ирсанову в этой квартире была отведена кабинет-спальня Джейка, который переместился в студию на громадный диван желтой кожи.

— Я договорился в университете, что твои лекции начнутся через неделю. А мы завтра махнем в Сан-Диего — это на границе с Мексикой. Ты увидишь всю Калифорнию с Севера на Юг. В Сан-Диего живут мои родители, там им удобней, есть что- то вроде русской колонии. Отец все еще плохо говорит по-английски, а мама так и не может научиться, да и не хочет, наверное. Я им звонил, они страшно рады твоему приезду. Вы ведь не виделись с моего отъезда лет десять?

Американские дороги, о которых Ирсанов был много наслышан, поразили его во всех отношениях. Илья вел машину — старомодный, вытянутый, словно сигара, шоколадный «Крейслер» — легко, и это тоже очень понравилось Ирсанову.

– У Джейка своя машина. Да-да, вот та красная, что ты видел во дворе. А я люблю эту, в ней как в танке — безопасно и удобно. У тебя в Союзе есть машина? Какая?

– Да «Жигуленок».

– Что это?

– Советский вариант «Фиата». Дерьмо, конечно, но меня устраивает.

– Что жена, детки?

– Я развелся в прошлом году. Живу у матери.

– Ах, да, ты мне писал. Извини, я что-то забывать стал. Извини, Юра. Я читаю все ваши газеты, «толстые журналы», представление имею. По-моему, у вас сейчас стало интересно жить. Здесь все очарованы Горби, он и в самом деле оживил страну.

– А ты, Илья, приехал бы как-нибудь. Сейчас в Союзе много американцев. Часто бывают бывшие. Приезжай по частному, я вышлю приглашение. Живи у нас, наши гостиницы для иностранцев слишком дороги. Съездим в Комарово...

Нет, Юра, в Россию я никогда не приеду. Приезжать в свою страну, которая тебя отвергла, в качестве интуриста — для меня в этом есть что-то унизительное. Не обижайся. А ты, пока лавочку не прикрыли, приезжай-ка лучше почаще сюда, я все оплачу.

– Спасибо, Илья. Но...

– Что «но»?! Вам ведь меняют лишь двести долларов. Не говори глупости, — продолжал с жаром Илья, хотя Ирсанов не сказал еще ничего особенного. — Прилетай сюда, когда хочешь. Мы с Джейком будем только рады тебе. Кстати, как он тебе?

– Очень милый мальчик.

– О, да! Джейк — прелесть.

– А что Ричард, о котором ты мне — помнишь? — тогда говорил?

Там все оказалось сложнее, чем я думал. Знаешь, американцы здесь, у себя дома, и в России — далеко не одно и то же. Дик с первого дня моего приезда сюда стал считать меня своей собственностью, я во всем от него зависел. А мне хотелось всего добиться самому. Короче, через год мы расстались. Первые года три мне было трудно, были проблемы. Я даже зарабатывал тем, что на кампусе в университете, пока учился в аспирантуре с грошовой стипендией, стриг траву, а зимой мыл посуду и с одним парнем ходил красить дома — здесь любая работа в почете, на это никто не обращает внимания. Защитил диссертацию. Вот уже пять лет профессорствую, написал две книги, печатаю статьи, но больше всего люблю здешних студентов — схватывают все буквально налету, учатся как дьяволы. Уже выпустил трех аспирантов. В прошлом году защитил вторую докторскую — по истории русского средневековья. Там, знаешь ли, много любопытного было. Да, Юра, все твои книги здесь есть в библиотеках — библиотеки здесь превосходные.

– А Публичку на Фонтанке помнишь? Она, правда, уже пятый год на ремонте. Но как там, Господи, хорошо было, Илья, как хорошо!

– А помнишь, как мы там вместе украли «Иосифа» —два толстенных тома?

«Иосифа и его братьев» ? Ну, конечно, помню! Ты меня потом целую вечность зудил и стыдил. Конечно, помню! Я, Юра, все помню, все-все, до мелочей, по часам и минутам, всю мою тамошнюю жизнь и всю нашу с тобой дружбу, и наше кома- ровское лето...

– Мы ведь даже еще и не познакомились, — обратился мальчик к Ирсанову в антракте. — Меня зовут Анджей. Анджей Кротовский. А вас как зовут?

— Ирсанов, Юрий Александрович, — представился мальчику Ирсанов. Он хотел и страшился протянуть Анджею свою руку для обыкновенного традиционного приветствия. Его смущала полная открытость юноши, его физическая к нему близость, его широко улыбающееся лицо и яркость электрического света в фойе и на лестничных переходах, множество людей, как показалось Ирсанову, устремивших свои взгляды —любопытствующие, догадывающиеся, даже, может быть, осуждающие, но в любом случае укоризненные — именно на него, Ирсанова, разговаривающего теперь с этим подростком и желающего пожать или просто заключить в свою его хрупкую ладонь.

Состоявшееся рукопожатие оказалось беглым, внешне вполне приличным, в чем Ирсанов убедился, слегка вокруг озираясь, но внутренне что-то в нем изменившим, заставившим отказаться от нахлынувших в темноте зрительного зала воспоминаний и начать совсем по-другому себя чувствовать и по-другому думать о самом себе, о своем прошедшем и об этом мальчике тоже. Этим другим был сейчас сам Ирсанов, но если бы его попросили объяснить происходящее с ним сейчас, он не смог бы этого объяснить, ибо способность к пониманию заменилась в нем в эту минуту готовностью чувствовать и ощущать — ощущать тепло другой руки, ее кожу, ее мышцы и косточки, ее легкое дрожание и, конечно же, волнение. Но отчего?

Войдя в ложу при последнем звонке, Ирсанов предложил Анджею сесть на его место с тем, чтобы тому было лучше видна вся сцена.

— Что вы! — полушепотом воскликнул Анджей. — Спасибо. Мне и здесь видно хорошо.

Однако Ирсанов мягко настоял на своем. Теперь они сидели в ложе один за другим, и кресло Ирсанова стояло сейчас в полуобороте от кресла Анджея и на таком расстоянии, что их ноги слегка касались одна другую, и на каждое такое касание мальчик отзывался крутым поворотом своей аккуратно причесанной головки и вспыхивал улыбкой, в которой Ирсанов читал все, что сам придумал для себя в эти часы.

«Господи, как он красив! — думал сейчас Ирсанов. — Как он дерзко и беспощадно красив! Какие гениальные линии составляют рисунок его облика! За что, господи, ты даруешь мне его внимание и за что искушаешь меня?!» Ирсанов нашел своей рукой ладонь Анджея... первоначально он лишь прикоснулся к ней, и мальчик, решив, что это прикосновение случайно, не обратил на Ирсанова никакого внимания, но когда пальцы Юрия Александровича настойчиво сжали ладонь юноши, он моментально отвел свои широко раскрытые глаза от происходящего на сцене и посмотрел, как показалось Ирсанову, в его сторону с легкой осуждающей нежностью. И тогда Ирсанов отнял свою руку от этой теплой ладони и все второе отделение, более не касаясь мальчика, все смотрел и смотрел на него, а тот, иногда оборачиваясь к Ирсанову, отвечал ему беглой улыбкой…

Оба балета были одноактными и закончились довольно быстро. В самом начале десятого часа Ирсанов и Анджей уже вышли из театра и, делясь впечатлениями от спектакля, уже порядочно прошли по тихим в этой части города улицам, вышли на канал и приблизились к Казанскому собору.

— А вы сами тоже приезжий или здесь живете? — поинтересовался Анджей. — Я здесь уже третий раз, в Ленинграде. А вы?

– Живу здесь всю жизнь.

– Какой вы счастливый! — искренне воскликнул мальчик. — Вы можете сколько угодно ходить в Кировский, а я... Вы где- нибудь в этом районе живете. Да?