Два балета Джорджа Баланчина
Шрифт:
В подобных разговорах, иногда даже в спорах, иногда жарких, потому что интеллектуальный и чувственный темперамент каждого из подростков был чрезвычайно индивидуальным, кое-как завершилась последняя для Ирсанова школьная зима. Наступившая весна заставила Ирсанова, успешно сдав школьные экзамены, приступить к подготовке в университет. Состояние здоровья старого Ирсанова заметно ухудшилось и в самом начале лета он был перевезен в Озерки, а вслед за отцом туда же последовал сын с кипой книг и тетрадей.
Отец Ильи получил срочное назначение в какую-то закрытую подмосковную зону, куда взял с собой жену и сына. Отъезд Левиных — для Ильи внезапный и горестный — всего лишь на полгода затянулся на несколько лет. Первоначально друзья переписывались, но вскоре их переписка заглохла то ли сама собой, то ли из-за сугубой засекреченности профессора Левина. Поступив в университет, уже закончив первый курс, Ирсанов узнал
Избранницей Ирсанова оказалась глубокая, но практичная провинциалка, что было бы не таким уж и страшным для родителей Юрия Александровича. Их огорчил этот, по их мнению, слишком ранний и преждевременный брак. Отец и мать Ирсанова буквально с порога невзлюбили невестку, хотя бабушка Софья Андреевна, к тому времени уже начинавшая сдавать, делала все от нее зависящее, чтобы молодая жена Юрочки чувствовала себя в их доме более уютно. Решением отца и матери Ирсанову был выдан толстый конверт с деньгами и предложено «незамедлительно нанять себе любую квартиру». Молодые съехали в какую-то «хрущобу» возле Парка Победы и прожили там много лет, пока наконец, уже став кандидатом наук, Юрий Александрович — при материальной поддержке Лидии Ивановны и ее мужа — не купил своему семейству довольно большую трехкомнатную кооперативную квартиру в высоком тринадцатиэтажном доме в том же Московском районе. Денег от родителей он принципиально не принял, а с тех пор, как его мать овдовела, он не забывал поддерживать ее материально, хотя профессорской пенсии ей с собакой вполне бы хватало на жизнь и пропитание. Что же до бабушки Сони, то она всего лишь на полгода пережила отца Юрия Александровича. По весне, как и он, тихо скончалась «от тоски», пожелав быть похороненной на старом Охтинском кладбище — возле матери, отца, двух братьев и старшей сестры, которых она пережила на целых полвека своей трудной, но чистой и необыкновенной жизни. Похороны бабушки Сони Юрий Александрович пережил с неизъяснимой болью. Большой фотографический портрет Софьи Андреевны и теперь висит в кабинете старого Ирсанова, ныне ставшем кабинетом Юрия Александровича. В год своего сорокапятилетия Ирсанов отметил последний день рождения матери — ей исполнилось восемьдесят лет, и умерла она как раз на раннюю в том году Пасху. Жоли, к тому времени почти переставшая выходить на улицу, совершенно оглохнув и ослепнув, последовала примеру своей хозяйки буквально через неделю. Громадная квартира в старинном доме у Румянцевского сада некоторое время пугала Ирсанова своей нежилой пустотой, а на даче в Озерках завелись мыши. Однако «Два балета Джорджа Баланчина» — еще при живой старушке-матери и полуживой Жоли — круто прервали желанное одиночество Юрия Александровича. Но прежде надо бы сказать о двух — с перерывом в несколько лет — встречах Ирсанова и Ильи.
Их первая встреча, как это ни удивительно, произошла в середине памятных тогдашним «отъезжантам» семидесятых, в казенном доме на Желябова, где до недавнего времени располагался ленинградский ОВИР — там много было званных, да мало избранных и одним росчерком пера там кроили, уродовали, ломали, калечили, доводя тысячи ни в чем не повинных людей до полного отчаяния, неприкосновенную жизнь «отдельно взятого гражданина» этой великой и своим величием унижающей любого человека страны.
Ирсанов появился в ОВИРе, чтобы получить здесь окончательный отказ в выездной визе во Францию, куда он был приглашен одним из университетов Сорбонны на месяц для чтения там лекций.
Левин, обивавший пороги и паркеты овировских кабинетов уже второй год, должен был в этот день наконец-то получить разрешение для эмиграции в Израиль.
Оба они, слышав друг о друге в ученых кругах (Левин стал кандидатом наук и преподавал в Герценовском институте, из которого его, впрочем, года два как выгнали), не виделись уже довольно порядочно, живя каждый своей жизнью.
Выйдя из ОВИРа, — один с категорическим отказом в поездке во Францию, другой — будущим израильским подданным, уже утратившим советское гражданство, — бывшие друзья минувшей юности решили заглянуть в безлюдный в дневные часы «Кавказский» и выпить там за встречу «чего-нибудь».
– Ты это серьезно, Илья?
– Что — серьезно? Израиль, что ли? Да в гробу я видел этот Израиль! Голда реет буревестник — это не для меня. Да и слишком большое скопление евреев на слишком малом отрезке земли — это, знаешь ли, нечто. Первоначально
лечу в Вену. Оттуда надеюсь попасть в Штаты. У меня уже есть приглашение в Бэркли.– А что — здесь?
– Здесь? А ты вокруг оглянись, Юра. Протри глазенки. Касательно меня вот что: работы нет, денег нет, друзей нет, а есть один «пятый пункт». Мне уже тридцать.
– А твои как?
– Что — как? Отец у меня секретоноситель. Отец и мама остаются ждать «светлого будущего». Через пять лет, если Бог даст, я их вытащу. Раньше не получается. Ты моих навещай, а?
– Когда ты летишь, Илья? Я приеду в аэропорт. Можно? Тебя кто-нибудь будет провожать? Я не родителей имею в виду.
– Он живет в Калифорнии. Он для меня — все. Я тебе напишу. Будь здоров, Юра, и постарайся сохранить себя в этом аду. У тебя должно получиться. Я чувствую, мы еще увидимся. Эта система рухнет еще при нас живых, должна рухнуть. Прощай.
Илья неожиданно для Ирсанова встал и направился к выходу. Их вторая встреча состоялась — прогноз Левина подтвердился — в Сан-Франциско уже в наши дни.
Во всю свою жизнь Юрий Александрович Ирсанов менее всего предполагал оказаться в Соединенных Штатах — хотя бы потому, что его ученые интересы никак или почти никак не соотносились с этой страной. Оказавшись в тот год в Париже, прочитав там несколько лекций, он совсем неожиданно для себя получил приглашение прилететь первоначально в Нью-Йорк, а после того еще и в Калифорнию. Он этим приглашением воспользовался и на День Благодарения очутился в Америке. Американские впечатления Юрия Александровича оказались разнообразными, противоречивыми, во многом не совпадающими с теми впечатлениями, которые усиленно навязывают советскому обывателю уже в наши дни многочисленные счастливцы. Мы не станем касаться этих впечатлений Ирсанова не только за недостатком места и времени, а скорее потому, что в этом нет никакого смысла. Скажем только, что, узнавши из престижной «Нью-Йорк ревью оф букс» и американских академических кругов о посещении Штатов доктором Ирсановым, калифорнийский профессор И. Левин тут же позвонил Ирсанову в гостиничный номер — что, надо сказать, Юрия Александровича не слишком изумило — и буквально настоял на том, чтобы тот «немедленно закруглялся» и «как можно скорее» вылетал в Калифорнию.
– Билет на самолет до Фриско ты получишь у портье уже сегодня. Мы с Джейком - это мой студент — тебя встретим, нет проблем. Как тебе Нью-Йорк?
– По-моему, ужасно, — медленно отвечал Ирсанов, вслушиваясь в сильно изменившийся голос Ильи, говорившего по-русски, как показалось Ирсанову, с некоторым напряжением.
– Да, ты, пожалуй, прав. Но Нью-Йорк - это, слава Богу, еще не вся Америка. Тебе надо увидеть Бостон, Чикаго, американскую глубинку, Колорадо. Ты здесь еще сколько будешь — почти три месяца? Я что-нибудь придумаю, возьму короткий отпуск и все тебе покажу. Но сначала сюда, в Калифорнию! Сан-Франциско — это сказка. Все сам увидишь. Жду.
Через неделю с небольшим друзья отмечали встречу в причудливом испанском ресторанчике в самом центре Сан-Франциско, где все, несмотря на конец ноября, было залито солнцем, подчинялось его яркому теплу, которое высвечивало в людях всех возрастов их чувственную привлекательность, их нарядность, их желание и умение нравиться себе и другим.
Ирсанов нашел Илью мало со дня его отъезда изменившимся. Те же черные кудри, те же живые и совсем даже не печальные глаза, та же легкость и тонкость фигуры, облаченной сейчас в светло-голубые джинсы, в ярко-красную рубашку с зеленым крокодильчиком на груди, а ноги — по- прежнему чудесно-стройные — были обуты в ослепительно-белые кеды. Кожа лица и рук Ильи была смуглой от калифорнийского солнца и океанских волн. По всему было видно, что американская жизнь Левина вполне состоялась и была украшена тем дополнительным благополучием и материальным достатком, которые никак не уродуют жизнь глупца, а жизнь человека умного и одаренного делают более комфортной и потому более полезной.
Профессор И. Левин и его молодой друг Джейк Доусон занимали вполне просторную квартиру в небольшом четырехэтажном доме в зеленом квартале города, состоявшую из двух спален и большой светлой студии, стены которой были уставлены книжными полками белого дерева. Во всех комнатах было много разнообразных цветов. Мебель была простой, изящной и функциональной. В свободных пространствах стен висели большие картины современных американских художников. В этом авангардном, с точки зрения Ирсанова, интерьере в качестве дополнительных украшений было много расставленной по полкам и столикам тяжелой бронзы из антикварных лавок, которых, как позже узнал Ирсанов, в больших и маленьких городах Америки великое множество. Все в этой квартире говорило о беспрекословном художественном вкусе хозяев, о полном совпадении их взглядов на жизнь и искусство, о человеческом согласии между ними.