Двадцать и двадцать один. Наивность

– Нам необходимо опередить его! – вдруг ощетинился Лев, сжав руку в кулак. – Убрав Свердлова, мы достигнем мира в партии и больше не будет тех потрясений, которыми он нас вверг в катастрофу.

Феликс, стоя спиной у Троцкому, обернулся:

– Каким образом?

– Он – контрреволюция, – сказал нарком тихим голосом, полный смертельной злобы, – ты знаешь, что делать с контрой.

– Открыто действовать нельзя, – возразил Дзержинский. – Если ВЧК предъявит ему обвинение, он найдёт способ выкрутится – я знаю его. Тут нужен глобальный спектакль, даже не спектакль. Я знаю, что делать.

– Поделишься предположениями?

– Помнится мне, как в августе семнадцатого он как-то между прочим сказал, что хочет побывать в Орле, – зеленые глаза Дзержинского многозначительно засверкали, он потёр холодные ладони друг о друга, покуда в его голове лихорадочно рождался план. – Зная ситуацию на фронте, мы заставим Свердлова проложить свой маршрут именно в этот город.

– Орёл – провинция, – скептично пожал плечами Троцкий. – Разве он туда поедет?

– У него не будет выбора. Нужно действовать немедленно, мало ли какое новое покушение готовится на товарища Ленина... Я ещё подумаю над этим.

– Как незаметно мы перешли на “ты”, – вдруг заметил Троцкий. Дзержинский взглянул на него, искренне улыбнувшись.

– Верно... И пусть. Так будет лучше. Я думаю, на том нам стоить закончить и идти на площадь. Идём, товарищ. На твой праздник.

– Это не только мой праздник, – возразил Троцкий со слабой улыбкой, – ибо я не имею право так говорить. Наш общий: рождение Великого Октября! Читали Маяковского? “Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы!Ваше слово, товарищ маузер...”

На этой загадочной ноте он махнул рукой, увлекая большевика на Красную площадь, обитую алыми лентами и кумачом. Грянул пир во время чумы.

====== Глава 41. Четыре партии ======

11 августа 2017. Москва.

Вспышки света озарили тихий ночной небосвод, и единственный доселе источник света: луна – завистливо померк в бурной яркости падающих огненных звёзд: петард и фейерверков.

Алые искры неистово рвались в Космос, но, не преодолев и части своего пути, взрывались.

Алые массы неистово рвались в Рай, но, не преодолев и части своего пути, взрывались.

И нет, наверное, зрелища ужаснее и прекраснее, чем раскаты революционных блокад, месива толпы и полиции; нельзя не зарыдать от переполняющей сердце радости, скрывая собственное лицо от эмоций и слезоточивого газа.

Толпа – одна сплошная оппозиция, и стычки между отрядами одного целого протестного движения были гораздо страшнее, чем битвы с правоохранительными силами. Распри “правых” и “левых”, “синих” и “красных” лежало в основе межоппозиционной борьбы. Дымовые шашки и бомбы радикалы метали друг в друга, но насилие, мародёрство и убийства следовали исключительно от «правой» стороны. Левому сектору было бы с руки то, что основную часть своей мощи полиция тратит на борьбу с правой гвардией, однако народ, не понимающий под напором «массмедиа» отличия “красных” от “синих”, порицал всю оппозицию в целом.

Начинающийся, набиравший обороты переворот к великому сожалению совпал с разгаранием Гражданской войны. Средний возраст митингующих был от 20 до 35 лет – все это были молодые люди, и хотя «правая» гвардия насчитывала меньшее количество людей, по качеству бойцов-радикалов ничем не уступала левой. Эта сторона оппозиции де-юро не была объединена одной партией. У националистов и консерваторов существовали различные политические движения, однако в этом блоке было больше согласия, нежели в левом. Вскоре поступила информация о том, что все партии, приравнивающие себя к “правым” объединяться в одну, на которую ей новый лидер получит легитимное разрешение. Организация называлась “Национал-объединённая правая партия России”. НОППР насчитывал более десяти миллионов членов.

Вы слышите?..

Назревает воистину нечто грандиозное, ведь величие события не соразмерить еженедельными выпусками новостей, и такое можно сопоставить с незыблемым монолитом музыкального гения Шостаковича. Неистовый рокот симфонии №2. О, это стоит услышать, Читатель, не увидеть, а понять ту чарующую гамму музыкальных переходов только посредством вашего слуха!

Итак, Симфония 2, си мажор, “Октябрю”.

Воедино слились алые-алые знамена с иссиня-черной символикой в общую, густую, неистовую массу. Гиканье, вой, шепот аккордов толпы перерастают в нечто большее, повышая основную октаву. Оба фронта, вооружившись до зубов всем тем, чем пришлось, вели беспощадную игру без права и морали. Обиженные на весь мир москали с многогранными свастиками и крестами на флагах стреляли из огнестрелов по окнам тех домов, где жили эмигранты, обливали бензином железнодорожные пути и поджигали их, ибо знали – по этому участку дороги должен ехать поезд из-за южной границы. В автомобили чинных господ закладывали детонаторы, и после взрыва осколки от лобовых стёкол разлетались трассирующими пулями во все стороны.

Правые бойцы были намного смелее и отчаяннее, чем левые радикалы: в большинстве схваток на политической почве победу одерживали именно националисты, так как для последних не существовало ни морали, ни правил. В этом они были сродни анархистам, которые хоть и были приближены к левым, но выступали отдельной организацией.

Сотрудникам полиции нацисты отрезали пальцы и выжигали глаза, призывая признать власть правых сил, а также они захватывали склады оружия и давали отпор партиям правоохранительных сил и мобилизованным с войны дивизиям.

Дома горели, Москву в одно мгновение затянуло едким дымом. Этот запах гари испарился только спустя полгода после грядущих событий, когда туман окончательно рассеялся. Сейчас небо столицы – кроваво-красное. Такой знак левые воспринимали положительно, однако суеверных людей среди коммунистов и социал-демократов практически не было.

– Обычно небо – синие, – рассуждал Михаил Орлов, глядя в прозрачное, сияющее от чистоты окно штаба партии. Анна Юдина облокачивалась на соседнюю стену, скрестив руки на груди. Поодаль в креслах сидели старожилы СДСПР, обсуждая ситуацию в стране “без галстуков”, ибо заседания по поводу настоящего положения было решено собирать только в крайних случаях – положение в стране изменялось со слишком большой частотой. Миша всё равно мало что понимал из их диалога, а потому предпочитал отчуждение в компании близких товарищей: Муравьёва, Макеевой и Юдиной. – Впервые вижу такой яркий, красный цвет. Странно.

– Август, – угрюмо произнесла Анна, выбрав взглядом точку на полу и всматриваясь в неё. – День убывает, поэтому закат наступает раньше.

– Не в пять же вечера! – возразил Орлов, возмущенно оглядываясь на шатенку. Юдина отстранённо хмыкнула и ничего не ответила. Благодаря Интернет, она узнала, что ко всем её питерским сотоварищам была применена смертная казнь. Несколько недель шатенка не разговаривала, сидела на полу, поджав под себя ноги. Орлов тогда сидел напротив, не рискуя успокаивать Анну. А та безусловно корила себя за всё случившееся с её командой, с теми, кого она могла смело называть семьей. Миша думал, что будь Виктория рядом, она безусловно оклеймила Анну предательницей, но подруга тогда отбывала заключения, и, возможно, этот период, когда девушки, наконец, не находились в одном помещении, пошёл обоим на пользу.

Спустя некоторое время Анна пришла в себя и даже в порыве смелости исследовала книжный шкаф Дементьевой. Пленённая теорией о мировой революции, Юдина проштудировала труд, написанный пером самого Троцкого, с одноимённым названием. “Троцкист, – думал Орлов, наблюдая за восторженным взглядом Анны, – почему бы и нет?”

– У меня был знакомый один, – сквозь зубы продолжил Миша, оттого что неудобное молчание затянулось. – Рыбкин Валера...

– Ты сказал о нём таким презрительным тоном, – Анна подняла голову и хитрая улыбка расплылась на её миленьких губках. – Вы типа враги? Забивали стрелки, цапались? К чему ты вдруг вспомнил?