Двадцать и двадцать один. Наивность

– Да-а-а, – протянул Орлов, снова обращая взор в оконное зазеркалье. – Он просто скинхед. Травил дворников, потому что те были нерусскими. У него была вся такая компания: “убьем всех хачей”. И вот я думаю, принимает ли он участие во всём этом дерьме?

– Наверняка. Такие, как он своего шанса помериться членами не упустят. Я давно не видела Дементьеву. Когда объявили амнистию, она стала ещё хуже, чем была до этого. Засела в квартире, в штаб практически не приезжает.

– Не злись на неё, – с укором произнёс Миша. – Да, она иногда противная и в большинстве своём – зануда, но она, бросив всё, уехала по долгу партии в Питер, задержалась там на месяц, а потом ещё в тюрьму попала. Она-то, я думал, привыкла жить в таких роскошных апартаментах и всё, но не пожаловалась ни разу. И она не была против того, что мы у неё месяц кантовали...

– Ладно, но я думаю, что кому-то стоит с ней поговорить. Мне кажется, что она после заключения не совсем здорова. Жалко было смотреть. Какая-то убитая, помятая. Да и потом следока, который вёл её дела посадили. Я бы позлорадствовала.

– Ты знаешь, что его на зоне убили? Зеки просто решили отомстить, говорят.

– Тогда тем более. Я бы была на седьмом небе от счастья. Она сегодня не звонила?

– Я ей звонил. Правые хотят оформить свою партию, а так как они волей неволей связаны с правительством, у них наверняка уже есть этот ордер. Вика сказала, что сегодня у них митинг. Мы встречаемся через час на 1-ой Тверской.

– Неужели ты хочешь насильно забрать этот ордер? Нам и нелегально работать нормально, – Анна пожала плечами и тряхнула копной волос. – Пофиг, тебе виднее. Правда, если проколитесь и вас заберут в кутузку, я вам цветочки приносить не стану.

Орлов обиженно фыркнул, ибо саркастичный комментарий Юдиной задел его самолюбие.

– Не очень то и надо. Я пошёл...

– Поинтересуйся о её состоянии, – бросила Анна вместо прощания.

– Пока не буду, потому что чтобы там с ней ни случилось, говорить она не будет и не хочет: Заславский уже пытался выяснить, и Вика после этого целую неделю провела дома, не выходя ни разу на улицу. Только если она когда-нибудь сама заговорит... По крайней мере, я вытурил её из дома.

– Развей её. Пусть скажет своё слово. Находит она в чём-то утешение.

Юдина хмыкнула и махнула рукой. Орлов промолчал и ещё несколько минут постоял рядом с ней. Он хотел предложить ей встречаться, однако разве настоящая ситуация позволяла устраивать сентиментальные признания? Неподходящее время в неподходящем месте. Анна тайно горевала о Петербурге, в который не могла вернуться; Миша разбирался с Гражданской войной, да и то: времени хватало только на политическую стратегию – тактика и сражения вряд ли могли принести какую-то пользу в поиске гиперполитопа. Какие тут могут быть факты, когда за окном – здесь и сейчас, при кровавом небесном закате разливалась самая настоящая Гражданская война?

Прибыв на место встречи, Орлову не пришлось долго ждать. На алом горизонте пустующей трассы появилась знакомая фигура. Виктория никогда не заставляла себя долго ждать; и на этот раз она появилась точно в назначенное время. Длинные, осветлённые после длительного срока, волосы рыжей, огненной копной развивались на ветру, когда социалистка покинула салон автомобиля. В последний месяц экстремистка отдавала предпочтение чёрному пиджаку с длинными, узкими рукавами, с единственной пуговицей, которую, впрочем, не застёгивала. Под пиджаком ровно под нынешний оттенок неба она надевала красную майку; на шее преданно блестело “Сердце революции”.

Период её реабилитации прошёл хуже, чем у Анны. Узнав про то, что на прогулке Старцева пырнули лезвием, Виктория замкнулась в себе. Конечно, никто не знал об этом, и потому все считали, что девушка тяжело переживает время заключения. Она не отвечала на телефонные звонки, не открывала дверь. Мише и Анне пришлось переселиться в штаб. “Подвал, родной подвал”, – бормотал про себя Орлов. Уж слишком он переживал, что Виктория могла находиться в таком состоянии, в котором до суицида не далеко. Благо, что Миша всё осознал и понял, что ошибался. Девушка готовилась к настоящей революции.

Она прекрасно знала, куда идти. Не раз лицезрела митинг центристов с синими флагами, на которых был изображён медведь. Излюбленным местом сбора московских единороссов было пересечение 1-ой Тверской-Ямской улицы и Бутырского вала. Этот пятачок можно было смело приравнивать к площади, ибо периметр перекрёстка составлял более 1000 метров по обе стороны, а движение по этому участку дороги было ограничено. И теперь сбор партии, председателем которой являлся сам премьёр-министр, осуществлялся именно здесь – на импровизированной сцене, оборудованной тематическими украшениями и прожекторами.

– Ну, вот и они, – прошептал Орлов, наблюдая за этим сборищем из-за угла здания “Аэрофлот”. “Умнице” пришлось поспешно надеть очки, потому что толпа находилась на порядочном расстоянии от того места, где таились провокаторы. Сборище суетилось, но на типичный митинг или даже пикет такое собрание не было похоже: не было плакатов с лозунгами, минимум флагов с соответственной символикой, и лидер этой группы – человек в бежевом элегантном костюме, поправляющий белоснежный воротничок рубашки, не кричал призывы, а вкрадчивыми жестами что-то разъяснял своим людям.

– И как ты думаешь забрать ордер? Здесь Шустов, без него нынче ни одно собрание консерваторов не проходит, – спросила девушка, прищуривая глаза. – У этого лиса, даже если бы мы взяли с собой Аню, тихо своровать бы не вышло.

Парень на мгновение задумался: он прекрасно помнил, что преступление и раскрутка лица Виктории в Московской прессе была нешуточная, и появись она при всём параде в центре толпы, то её бы непременно кто-нибудь, да и узнал. А «беловоротничный», как потом выяснилось, вопреки предубеждениям курировал расследование по делу о покушении на жизнь следователя Нефёдова.

– Шустов? – переспросил Миша, разглядывая внешне привлекательного организатора митинга с идеальными, белоснежными воротничком и манжетами, мобильно раздающий указания подчиненным. – Это случайно не тот юрист-гос.вед, который накануне так громко вышел из состава ГосДумы? Насколько я слышал, он разочаровался в ЕР.

– Следил за прессой всё это время? Похвально.

Адвокат по специальности Герман Евгеньевич Шустов мог бы стать лучшим юристом в Москве, если бы в свои тридцать лет не ударился в политику. Он ворвался в неё подобно ветряному шквалу; быстро и прочно в ней засел благодаря исключительным особенностям характера, а не потому, что его родители ещё с советских времён занимали важные руководящие посты: отец – генерал в отставке, а мать была председателем организации «Союз женщин России». Больше ничего о семье молодого политика известно не было.

О характере такой личности, как Шустов можно было написать целый дифирамб, и ровно такой же трактат можно было бы составить о его политическом пути, но дабы не отнимать драгоценное время у читателя, постараюсь обойтись общими фактами. Он был исключительным оратором, однако очень редко выступал на митингах, предпочитая смотреть за коллегами и со змеиной наблюдательностью выглядывать все их ошибки. Герман Евгеньевич видел и запоминал всё, ибо был злопамятным человеком и пользовался любой информацией, чтобы дискредитировать в полемиках неудобное лицо.