Двадцать и двадцать один. Наивность

Она хочет умереть. Да, именно сейчас: не во время своих припадков, не в заключении в камере, не в уличных битвах с правыми, а теперь, когда риск разоблачения так велик. О, почему она не эта Фиорелла? Почему она, являясь совершенно никем и появившейся из ниоткуда, сейчас здесь, испытывает цинизм гибели, буквально парализована и не в состоянии сделать ни малейшего движения? И отчего ей кажется, что жизнь её была так коротка и наивна до сего момента, что именно сейчас воздушные замки разлетятся ко всем чертям в пучину седьмого круга ада? Мысли испарились, и осталась только точка под грифом «разоблачение».

– …Хм, и линзы иные, дабы я не узнал цвет глаз… – заканчивает фразу «тень». – Хитро. Вы почти, что меня разыграли.

И он впивается в её алые губы адским поцелуем, подобному прикосновению раскалённого железа, таким, что у Виктории замирает сердце: она перестаёт дышать, бледнеет, ей не хватает воздуха. Революционерка на грани потери сознания: тело захватывает жаром – она пылает, словно еретик-ведьма на костре, разведённым дьяволом-инквизитором. Он же, казалось, хотел её этим поцелуем умертвить, дабы та задохнулась и погибла у него на руках, ибо в том была не нежность, а звериная страсть и жестокость, как тигр терзает лань: челюстью и зубами он хотел выгрызть её язык.

Когда у вестибюля послышался взрыв детонатора, Виктория вырвалась мгновенно. Из разбитых в ту же секунду окон в свою очередь трассирующими пулями полетели тысячи осколков, раня до крови гостей. Девушка успела скрыться в этой бушующей, вопящей от ужаса массе людей, прежде чем «тень» опомнился и направил свой острый, проницательный взгляд на толпу, не в силах разглядеть пятна ярко-красного платья. К нему тут же подбежали.

– Вы целы?! – задыхаясь от волнения, спросили служащие. Его же вид на дикость выражал абсолютное равнодушие к происходящему вокруг. Он поправил серебряные манжеты и коротко кивнул. – Кто это был?

– Революция, – ответил он, ухмыляясь краешком тонких губ и вытирая с них остатки алой, как кровь помады.

Ей было необходимо скинуть с себя платье, ещё не добравшись до верхнего этажа. Слава богу, что в лифте не было камер наблюдения. Под покровом атласной ткани шали Дементьева скрывала рукава того самого костюма, который приобрела на блошином рынке в Петербурге. Он идеально подходил под этот случай, словно девушка уже тогда знала, что такой момент настанет. Было довольно просто его перешить и вот теперь, когда кабина лифта преодолевала одиннадцатый этаж, Виктория сдёрнула с плеч шаль, расстегнула застёжку платья, стягивая его с себя, подобно грязной, давно не нужной вещи.

Новое облачение Виктории было цвета спелой смородины: оно было изготовлено из тонкого, но прочного материала, которое не натирает кожу, если одежду надеть на голое тело. Костюм его полностью облегал – он был похож на форму сотрудников ОГПУ, только без аксельбантов и погонов. Белые перчатки от локтя переходили в черную ткань, шея, благодаря легко отстёгивающемуся и застегивающемуся воротнику, была полностью закрыта до самого подбородка, талию обхватывал кожаный ремень, ноги до щиколотки обтягивали плотные тёмные лосины из того же материала.

Теперь только изящные белые ботиночки на каблуках и макияж не соответствовали серьёзному и даже угрожающему обличью экстремистски. Выбравшись из лифта она спрятала платье и маску в первый спуск мусоропровода, а дальше, осторожно пробираясь по узкому коридору, пользуясь паникой окружающих, искала глазами центральное управление массовыми коммуникациями.

Помещение было пусто – сотрудников тут же эвакуировали. Однако это затишье было ненадолго. Главную студию с постоянно работающими телеэкранами, которые показывали разные каналы, нельзя было оставлять дольше часа – кто-то обязательно должен был контролировать теле и радиотрансляцию. И Виктория знала: после этого теракта СМИ вылезет вон из кожи и поставит на кон все, что у них есть, лишь бы люди раз навсегда вкусили всё то, что пытаются им навязать.

Кто-то наверху очень любил Викторию. Возможно, незаслуженно. Вынув флешку, она аккуратно, боясь ошибиться, вставила USB в проход как ей казалось, главного ПК, но все компьютеры были связаны единой системой, и это не имело значения.

На экране появилось тёмное окно с требованием введения пароля. Девушка собралась с духом, выдвинула клавиатуру, и, не отрывая взгляда от монитора, набрала буква за буквой однотипные, но никому не понятные слова.

БРУК ВЕНИНГА

Чёрное окно исчезло и появилась бегущая строка с загрузкой. В тоже самое мгновение изображение на работающих телеэкранах начали искажаться подобно тому, когда не работает антенна. С увеличением процента загрузки вируса, картинка на ТВ погасла вовсе и на всех экранах неожиданно даже для Виктории появилась фотография человека. Она была показана всего пять минут, перед тем, как система окончательно выйдет из строя, но последующий ажиотаж вокруг этого казуса был подобен взрыву атомной бомбы. Чей же портрет транслировался по всем российским телеканалам это малое, по сравнению с общим эфиром, время?

Шок парализовал девушку, не давая ей двинуться с места. Точно так она чувствовала себя внизу, там, при странном танце. Однако это было иное: это был тихий крик, который не вырывается из губ людей, который не демонстрируется мимикой. Этот непередаваемый ужас человек испытывает внутри себя, когда он ещё не до конца понимает, но принимает то, что происходит с ним в тот момент. И видела Виктория отнюдь не изуродованное лицо: вытянутое, бледное, заострённое. Лицо мужчины даже не было столь примечательным, не обладало никакими отличительными признаками: зачёсанные под политику тёмные волосы, обычные дугообразные брови, острый, как у лисицы, нос. Однако это лицо знали если не все, то большинство людей в нашем просвещённом обществе. И знаете почему? Вглядитесь: огромные, чёрные глаза, сияющие стальным блеском в два блика, и тонкие губы, которые искривлены пронзительной ухмылкой – издевающейся,смеющейся, парализующей.

Лицо некрасивое, но весьма интеллигентное, А улыбка и глаза Мефистофеля. И впечатление от этой такой простой фотографии одного человека было колоссальным, несравнимым даже с лицезрением несравненной “Моны-Лизы”. Ниже под изображением тёмными буквами цитировалась фраза: “Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят”.

Вскоре все экраны погасли, оставляя тёмный след. Социалистке, может быть, на самом деле и не было никакого дела до штурма главного Российского телецентра. В тот момент ей вдруг показалось всё сиюминутным, таким, будто и жизнь и борьба происходила со стороны, а Виктория не принимает в них никакого участия. Аутизм. Однако такое чувство было мимолётным, и нужно было уходить. Одёрнув перчатки на пальцах, Дементьева направилась к выходу, но вдруг внешняя стена и стёкла в студии разбились автоматной очередью.

Девушка прижалась спиной к противоположной стенке и замерла: сердце бешено колотилось от осознания того, что она – окружена. Снаружи слышались крики, мелькали пули: единственным выходом для Тори было направление через карниз, откуда можно было перебраться в соседний павильон. Надежды на то что там не велась перестрелка, не было, но остаться означало неминуемо попасть под обстрел.

Медленно опустившись на пол, не думая о последствиях, а лишь о неистовом желании выжить, Дементьева осторожно продвинулась к разбитой лоджии. Ситуация усугубилась тем, что карниз был высоким, мокрым и скользким от того, что шла гроза, ибо правительственные самолёты накануне не разгоняли тучи. Виктория вцепилась ладонями в ледяной, тоненький парапет, разделяющий лоджию от многоэтажной бездны и стала продвигаться по карнизу.

Она знала, что не сорвётся, пули летели мимо, не задевая тела. Кто-то наверху действительно очень любил Викторию. Она старалась не смотреть вниз, сосредоточив взгляд перед собой. Капли сентябрьского ливня хлыстали её лицо, размывая черную тушь по щекам, уложенная причёска развалилась, и вымокшие пряди свисали по и липли ко лбу, попадая в рот, оставляя солёный дождливый привкус. Прямо над “Останкино” несмотря на сильный дождь взмыла алая ракета и взорвалась гигантскими алыми осколками. Это был ещё один знак того, что штурм повстанцами набирает обороты.