Двадцать и двадцать один. Наивность

Дзержинский нарушил своё слово, данное Троцкому: он так и не спросил грузина об иллюминатах. Возможно, это было сделано по причине доверия, что вряд ли, ибо Феликс не верил даже Кобе. Чекист не то, чтобы не воспринимал его всерьёз, но действительно не понимал, какой урон от своих знаний мог принести этот мрачный, но безобидный грузин из Гори. Кроме того, как утопить в баржах полтысячи врагов революции...

Контрольный пункт торможения Красной армии в окраинах Перми был достигнут. Генералы и офицеры – весь командный состав были осведомлены о том, что с тотальной проверкой едут гости из столицы, а потому сорвали глотки, матеря полки и дивизионы, чтобы не появлялись на глазах властей без приказа. Ситуация была хуже некуда, и по закону военному времени расстрел по крайней мере части командного состава был неминуем. Штаны протирали немногие, но куда, скажите, было деваться Красной Армии из занятого белыми города, когда на улице неистовые заморозки и беспощадный голод? Отступничество каралась гибелью, ибо приравнивалось к дезертирству.

“Деятели” разыскали где-то приличные запасы продовольствия и спустили всё на приготовления к встрече московских председателей. Какого же было разочарование Пермского генерала, когда он увидел, что ни один из них даже не притронулся к этой еде. После скомканного и такого странного диалога по дороге у обоих не было аппетита.

– Ну-с, товарищи, мы стараемся, – улыбался генерал, потирая друг об друга вспотевшие ладони. – Может быть, дела идут не по накатанной, в связи с контрнаступлением, будь оно не ладно...

– А откуда еда? – нахмурился Дзержинский. – Я слышал, что у вас здесь люди голодают, жалуются...

– Да что вы, Феликс Эдмундович! – воскликнул военрук, всплеснув руками. – Всё хорошо, а это – исключительно по вашему приезду.

– Как вас, простите, Василий Иванович?.. – спросил Коба у генерала.

– Так точно.

– Вы, как я понимаю, из бывшей императорской армии, – продолжил грузин, получив утвердительный ответ. – Но не надо с нами вот этих вот... подлизываний. Мы – люди рабочие, нам ни к чему такие привилегии.

Генерал побледнел, однако железно заверил наркома и председателя ВЧК в том, что им не зачем волноваться.

– У нас, однако, режим. Колчак засел в Омске, собирается атаковать. Верховный правитель, мать его...

Вдруг в распахнутые двери в комнату ворвались двое запыхавшихся красноармейцев. Они-то и перебили дифирамбы Василия Ивановича. Коба и Феликс обернулись на шум и с суровой тревогой глянули на солдат. Оба были осыпаны снегом, а лица выражали неподдельный ужас и растерянность: один из них сжимал в руке пилотку, другой хватался за сердце и пытался отдышаться. Они проделали долгий путь, пока пытались найти кого-то из своих, но ситуация была настолько кошмарной и умом непостижимой, что большевики помчались в корпус, где были размещены высокопоставленные лица.

– Товарищ нарком!.. – воскликнул первый, отдавая честь, но спустя секунду снова схватился на сердце.

– Что случилось? – жёстко спросил Дзержинский, пронзая требовательным взглядом бедного красноармейца.

– А ну выйдите отсюда вон! – воскликнул пермский генерал, призывая обычных солдат широким жестом, не достойных вламываться в двери к самому наркому и председателю ВЧК, немедленно удалиться из здания.

Коба, взглянув на “Железного Феликса” и генерала, которые уж очень напугали и смутили солдат, встал со своего места и подошел к красноармейцам.

– Товарищи, не молчите, что произошло с вами? – спросил он, стараясь не повышать голос. Испуганы большевики были далеко не тем, как отнесутся к ним представители власти.

– Там Маня Анохина... – задыхаясь проговаривал второй. – Местная наша баба...

– Что Маня? – недовольно спросил генерал.

– ... От голода... – продолжали солдаты наперебой, – совсем разум потеряла... детей своих жрёт!

Секунда осмысления трассирующей пулей пронеслась над всеми присутствующими. Одобрительная улыбка Кобы тут же исчезла с его губ; он подозрительно взглянул с одного солдата на другого, проверяя, не шутят ли они. Генерал, услышав об этом, опустился на стул, где сидел Джугашвили. Гримаса ужаса замерла на лице.

– Как это – жрёт? – тихо спросил он, прерывая молчание.

– Как кошек в голодных семьях едят, как коров, как курицу! – вновь закричал перепуганный красноармеец. Мы не знаем, что делать!

Дзержинский сидел за столом без шинели. Несмотря на то, что на улице который час без умолку вопила метель, он вскочил с места, как был, и молнией бросился прочь из помещения. За ним помчались солдаты.

– Товарищ Дзержинский, куда вы?! – растерялся генерал, и увидев, что Коба, надевая пальто, тоже собирается выйти вслед за ними, обратился к нему. – Иосиф Виссарионович...

– А с вами я позже разберусь, – жёстко бросил в ответ Джугашвили, скрываясь за дверью. Генерал остался в одиночестве, дрожа, словно последний листок на осенней берёзке: его ждало серьёзное наказание.

– Где она живёт?! – громко спросил Дзержинский у солдат, когда те выбежали наружу. Сквозь ледяной вихрь слова были не слышны: красноармейцы кутались в шинели, а “Железному Феликсу”, который был в одной лишь форме, на холод и мелеть, казалось, было наплевать.

– Её хата почти на самом краю! Предпоследняя! – сказали они, указывая направление. Они вовсе не желали тревожить Феликса, но в тот критический момент от парализующего шока осознания, даже не понимали, что обязали такой низкой, аморальной серьёзностью самого Председателя ВЧК, который, не помня себя, кинулся в тот самый дом, где заморенная голодом Гражданской войны женщина убивала своих детей.

Замерзшей и забитой была несчастная вдова, чей муж безвозвратно сгинул в пучине сражений с белогвардейцами. Не было у неё в доме ничего, кроме потрепанного лоскута пледа, полугнилой деревянной детской кроватки и выгоревшей дотла лучинки. И до того времени она страдала заболеваниями на нервной почве, как как узнала о смерти супруга, совершенно сошла с ума. Собаку, по кличке Кузя, зажарили и съели практически сразу же. К соседям Маня не ходила, ибо знала, что у тех тоже нечего есть, однако воровала их кошек и прочую живность. С наступлением зимы женщина совсем перестала чем-либо кормиться и вот теперь, не выдержав, во тьме, стоя на коленях посреди лужи крови, она обгладывала ручку самого младшего своего ребёнка.

Добежав до заклятого дома, Дзержинский с первой попытки выбил дверь и замер у входа, прямо напротив женщины. Ветер и снег тут же влетели в единственную комнатку, а свет, ранее не проникающий в полуразваленный дом, ослепил её. Она отвлеклась и развернулась лицом к свету, к двери, там, где возвышался над ней чекист. Они встретились глазами. Дзержинский увидел осунувшееся, худое лицо со впалыми щеками, потрескавшиеся губы, которые были измазаны почти спёкшейся кровью – женщина пережёвывала свою пищу. Увидел и глаза: стеклянные, круглые с чёрными, словно горошины, зрачками. На сером тряпичном облачении, на руках – повсюду была детская кровь.

Она же увидела над собой бледного и очень высокого человека, на рукавах одежды которого таял снег. Он же стоял спиной к свету, а от того черты лица увидеть женщине не удалось, но гордый силуэт, горящий на свету, вонзился ей в сознание с таким потрясением, что Маня потеряла дар речи и не произнесла ни слова. Ей было на благо: видя лишь силуэт, она не видела с какими презрением, яростью и ненавистью смотрел на неё “Железный Феликс”, и как расширялись его зрачки от той ужасной картины, что оказалась перед ним: труп растерзанного мальчика и опустившаяся голодная мать, которая не прекратила жевать даже в тот момент.