Двадцать один день неврастеника

Так как я молчал, онемев от удивления, то он продолжал упрекать меня:

— Вы не видите, что делают эти преступники? Они роют пропасть, которой нельзя будет никогда засыпать... Еще несколько недель такого правления, самое большое, еще несколько месяцев и... знаете, что будет?..

— Говорите! — ответил я очень холодно.

— Крах, мой дорогой, и — запомните мои слова — распадение отечества... о-те-че-ства!.. ясно?

— Вы очень строги, господин Эмиль Оливье.

Это имя: Эмиль Оливье, произнесенное мною непосредственно после конца его фразы „распадение отечества“, которую он с такой наглостью и бесстыдством подчеркнул, — это имя прозвучало в вагоне как эхо- трагического прошлого. Я весь задрожал при этом имени. В тот самый момент, когда оно слетело с моих уст, я ясно и отчетливо вдруг услышал громкие крики возмущения, плач вдов, проклятия матерей, отчаянные вопли побежденных.

Но, если раньше он не слышал моего страстного призыва к смирению и раскаянию, то и теперь это имя Эмиль Оливье, грубо брошенное ему в лицо, донеслось до него лишь как эхо его собственного тщеславия и непомерного самомнения. Он улыбнулся, услышав свое имя, словно увидев в нем, как в зеркале лжи, свое собственное изображение и остался им очень доволен.

— Нет, я не строг. — ответил он напыщенным тоном. Я справедлив и дальновиден, вот и все... и патриот... Я политик высшей школы, государственный человек с ясным взглядом, я воспитался на великих образцах истории и закалил себя в жестоких боях современной борьбы, прославившей мое имя... Я знаю людей, мой дорогой, и знаю как ими руководить и управлять... Я знаю также политическое положение Европы, ее необузданное властолюбие, ее тайные происки, знаю, чего она ждет от нашей продажной литературы и прогнившего искусства, какие надежды возлагает на наше легкомыслие и наше невежество... Вот почему я вам говорю: „мы идем к нашей гибели, мы идем к распадению отечества... о-те-чества!..“

Великолепным ораторским движением руки он сбросил с головы шотландскую шапочку, которая покатилась по подушкам, заваленным газетами и брошюрами, и продолжал:

— Соглашение заключено между великими державами... раздел предрешен... у меня самые точные сведения на этот счет... я сделал все, что я мог... Но что я мог сделать без полномочий? Я теперь ничто... У меня осталось только мое красноречие и мой политический гений... Меня не послушались... Теперь послушают великих гениев, а красноречие в презрении... И вот что было решено... Ах, мое сердце кровью обливается!.. Испания присоединит к себе Пиренеи; Италия — Пиццу, Савойю и устье Роны; Германия захватит Эльзас, Лотарингию и Шампань... А Англия, ненасытная Англия возьмет, конечно...

И он очертил в воздухе круг, который должен был изобразить земной шар...

Я не слушал больше, я только смотрел на него... И судя по выражению его лица, отнюдь нельзя было сказать, что он смеется надо мной или над самим собой, что вся эта невероятная, циничная мистификация — одна только комедия... Откладывая присоединение Эльзас-Лотарингии к Германии на будущее время, он и не подумал, что это может показаться оскорбительной забавой с его стороны. Он совершенно искренно верил в это непонятное заблуждение, или, может быть, опьянен был своими патриотическими чувствами. И он продолжал говорить с неподдельным гневом, с пророческим огнем в глазах. Он говорил обо всем, судил обо всем, безжалостно, без снисхождения осуждая и людей, и события, подогревая свой пессимизм обвинителя разнузданностью своей речи. Помимо своей воли я уловил еще одну фразу:

— В политике никто не имеет права ошибаться... Ошибка-преступление, ошибка — измена...

Мое изумление было так велико, что я ни на одну минуту не подумал протестовать, заставить его постыдиться себя самого и указать на позорный столб, с которого тридцать лет забвения, но не прощения не могли сорвать его. И зачем было напоминать?.. Ведь он за минуту до этого не вздрогнул, услышав свое позорное имя Эмиля Оливье, и не застучал зубами от страха; он не спрятался с головой под одеяло и не подумал размозжить себе голову, бросившись темной ночью через окно вагона...

Да, это было бесполезно. Я понял теперь страшную тайну его поведения, я нашел объяснение его наглому бесстыдству:

Господин Эмиль Оливье все забыл!

В виду такого странного патологического явления у меня пропал вдруг мой гнев, и я обратился к ному, как к больному или сумасшедшему.

— Будет! — сказал я ему мягким тоном... уж поздно... укройся одеялом, ложись, умолкни, наконец... и усни!

Вчера я увидел в аллее Эмиля Оливье. Он гулял с Оссонвилем и был очень взволнован... И я слышал, как он все предсказывал самые ужасные бедствия для Франции...

— Уверяю вас... дорогой коллега, в самом недалеком будущем наступит это распадение отечества... о-те-че-ства.

— Нам ну ясен король... доказывал Оссонвиль.

— Нет... возразил горячо Эмиль Оливье... император.

— Император-король... согласился Оссонвиль.

Я не слышал дальнейшего разговора... до меня долетало только, как Эмиль Оливье резким голосом выкрикивал:

— ...о-те-че-ства!.. о-те-че-ства!

IX

Сегодня утром у меня был Клара Фистул. Он рассказал мне, между прочим, что полковник барон де-Пресале проводит дни и ночи за игрой в баккара... Администрация казино сама оплачивает эту детскую игру полковника... Она ассигновывает ему по одному луидору на каждую ставку и сама потом расплачивается с банкометами...

— Понятное дело... объяснил мне Клара Фистул... Уважение к армии прежде всего... К тому же это сущие пустяки... в общей сумме расходов...

Вчера ему повезло, и бесстрашный полковник выложил на стол стофранковую бумажку и, дождавшись своей очереди, весело крикнул:

— Ставлю все сто!..

Крупье колебался, не зная, что делать...

— Но, полковник?.. — пробормотал он.

Ну, что?.. Что?.. Не знаете, что такое стофранковая бумажка?..

Но в это время как-раз за спиной героя-солдата стоял директор. Он наклонился к нему, осторожно дотронулся до его плеча и очень тихо сказал:

— Осторожней, полковник... вы увлекаетесь...

— Вы думаете?.. — удивился полковник... Ах, черт возьми!..

И, обратившись к крупье, он добавил:

— Только один луидор... трусишка...

Настоящий солдат, как видите...

В самый разгар дела Дрейфуса полковник иногда заходил ко мне по утрам... Он входил в комнату, кашляя, отплевываясь и ругаясь...

И вот наши разговоры с ним:

— Как дела, полковник?

— Да, вот!.. Поправляюсь понемногу, как видите... Трудные минуты пришлось пережить, что и говорить!..

— Ваш патриотизм...

— Тут не в патриотизме дело... речь идет о моем чине...

— Но ведь это одно и то же...

— Конечно, одно и то же...

— Ну?

— Ну вот... целых две недели пришлось дрожать, как бы эти типы не лишили меня моего чина... честное слово!..

— Но теперь дело уладилось?.. Вы успокоились?

— Успокоился... успокоился?.. Дух немного перевел, вот и все... Посмотрим, что еще будет... посмотрим...

Тут полковник задумался и, насупив свои нависшие брови, казалось, проникал своим взглядом в будущее... Я прервал его думы.

— А что, полковник, опять собираетесь ругать штатских в своих приказах грязными свиньями... и грозить космополитам, что распорете им животы вашей славной шпагой?

— Легко вам говорить!.. Нет, я посмотрю — сначала, куда ветер потянет... Если правительство будет стоять в стороне... ах! тогда ручаюсь вам, я заткну глотку этим космополитам приказом поострее...

— Ну, а если правительство проявит твердую власть и примет серьезные меры против преторианского подстрекательства?

— Тогда другое дело... тогда молчок... Или я им даже заявлю, что уважаю их продажные законы... и подчиняюсь их дурацкой республике... Солдат я или нет?.. Значит, руки по швам и налево кругом!..