Двадцать один день неврастеника

— Они очень добрые ребята, — говорит он мне... — только немного не в своем уме... Не бойся их.

— У них не более ненормальный вид, чем у других людей, — отвечаю я... — У меня было другое представление о них... Это мне напоминает палату депутатов; здесь только больше выразительности.

— И живости... И затем, мой друг, ты сейчас увидишь, как это забавно... И не догадаешься, какие у них иногда мысли в голове бывают...

Он остановил проходившего мимо нас сумасшедшего и спросил:

— Почему ты сегодня ни о чем не просишь?

Это бледный, худой и очень грустный маньяк.

— К чему? ответил он, сделав рукой какой-то неопределенный жест в воздухе.

— Ты сердит?.. Чем-нибудь недоволен?

— Я не сердит... Мне грустно.

— Не нужно грустить... Это вредно... Скажи нам, как тебя зовут?

— Что вам угодно?

— Твое имя? Скажи нам твое имя.

Мягко, но с упреком в голосе он отвечает:

— Нехорошо смеяться над бедным человеком. Вам ведь лучше всех известно, что у меня больше нет имени... Пусть этот господин рассудит нас!.. Это наверно префект?

Трицепс сделал утвердительный жест.

— Я очень рад этому, — продолжал маньяк... Видите ли, господин префект... у меня было имя, как у всех людей... Я имел на то право, но так ли? Ведь ничего чрезмерного в этом не было, как вы думаете?... И вот, когда я пришел сюда, этот господин отнял у меня мое имя...

— Ты не знаешь, что ты говоришь.

— Нет, извините, я знаю, что я говорю.

Обратившись снова ко мне, он продолжал:

— Куда этот господин девал мое имя?.. не знаю... Возможно, что потерял... Тысячу раз я заявлял ему об этом... потому что мне необходимо иметь свое имя... Но он никогда не соглашался вернуть мне его... Очень печально... И на каком основании отобрал он у меня мое имя?.. Это, по-моему, формальное превышение власти... Вы должны понять, господин префект, как это меня связывает... Я не знаю теперь, кто я... Не только для других, но и в своих собственных глазах я являюсь... чужестранцем... Я в сущности не существую больше... Представьте себе, что все газеты хотят написать мою биографию?.. Но как это сделать?.. Чью биографию?.. чью?.. У меня нет имени... Я стал знаменитостью; большой, европейской знаменитостью... Но к чему мне эта слава, если она анонимна?.. Должен же быть, наконец, какой-нибудь способ, как вернуть мне мое имя?..

— Конечно... конечно... — уверяю я его... — Я об этом подумаю...

— Благодарю вас! Но если уж вы так добры, так интересуетесь мной, господин префект, то не окажете ли мне еще одной услуги?.. Знаете, прямо невероятные несчастья обрушиваются на мою голову, и я сам не поверил бы, если-бы это случилось с кем-нибудь другим...

— Говорите, мой друг...

— Я был поэтом, — продолжал он конфиденциально... Я задолжал своему портному... Мне нужно было хорошее платье для моих частых визитов к маркизе д’Эсиар, к госпоже Восеан. К тому же я собирался жениться на Клотильде Гранлье... Вся эта история подробно описана у Бальзака... Вы увидите, что я не лгу... Этот злой портной мне покоя но давал... и грубо требовал своих денег... Но у меня ничего не было... Однажды, когда его угрозы перешли всякую меру, я предложил ему взять у меня в счет долга часы... красивые фамильные часы... наконец, все, что он хочет... И знаете, что он взял?.. Это прямо непостижимо... Он взял у меня мою мысль... Да, господин префект, мою мысль... точно так же, как этот господин впоследствии отобрал у меня мое имя... Какой-то злой рок меня преследует!.. И зачем потребовалась моя мысль портному?

— Но как же вы заметили, что портной взял у вас вашу мысль?.. — спросил я.

— Как? Да я видел ее у него в руках, господин префект... Она была у него в руках, когда он забрал ее у меня.

— Как она выглядела?

На его лице появилось какое-то смешанное выражение удивления и нежной жалости.

— Она была похожа на маленькую желтую бабочку, господин префект. Это была красивая, нежная, трепетавшая своими крылышками бабочка, в роде тех, которые прилетают в сады и садятся на розы в солнечные дни... Я просил портного вернуть мне мою мысль... Я боялся, чтобы он ее не ранил своими короткими, толстыми, грубыми пальцами... Она была такая легкая, хрупкая... Он положил ее в карман и, посмеявшись надо мной убежал...

— Это, действительно, необыкновенный случай...

— Не так ли?.. Сначала я письменно требовал у портного вернуть мне мою мысль живой или мертвой... Он мне не ответил... Затем я обратился к полицейскому комиссару, но тот грубо указал мне на дверь и обозвал сумасшедшим... Наконец, однажды вечером ко мне пришли какие-то подозрительные люди и увели меня сюда... Вот уже шесть месяцев, как я живу здесь среди этих грубых и больных, безумных и страшных людей... И вы хотите, чтобы я себя хорошо чувствовал здесь?

— Он вытащил из кармана своей блузы маленькую тетрадь, тщательно завернутую в бумагу, и подал ее мне.

— Возьмите это... — просил он... Я здесь описал все свое горе... Прочтите и примите все законные меры, которые вы найдете нужными.

— Непременно...

— Но должен вам прибавить, что у меня очень мало надежды... Существует какой-то рок, против которого человеческая воля совершенно бессильна.

— Да... да... я вам обещаю.

После короткого молчания, он спросил:

— Не могу ли я вам сказать несколько слов наедине?

— Говорите.

— Это очень любопытно.

И, понизив голос, он начал:

— Сюда прилетает иногда маленькая бабочка... не понимаю уж зачем, ведь здесь нет цветов, и это меня долго беспокоило... Сюда прилетает иногда маленькая желтая бабочка... Она походит на ту, которую я видел в этот ужасный день в грубых и грязных руках портного... Она такая же нежная, хрупкая и красивая... Она так грациозно летает... любо смотреть, как она летает... Но всегда она желтая... Она меняет свою окраску и становится голубой, белой, серой, красной... смотря в какой день... Так, например, красной она бывает только тогда, когда я плачу... Это мне кажется совершенно неестественным, и я думаю... да я внутренне убежден, что эта бабочка...

Он наклоняется ко мне и, почти приложив свои губы к моему уху, таинственно шепчет:

— Моя мысль... Тссс!..

— Вы думаете?

— Тссс!.. Она меня ищет... Вот уже шесть месяцев, как она меня ищет. Не говорите об этом... никому не говорите об этом... Ах, бедняжечка! какой путь ей пришлось проделать!.. Она, может-быть, пролетела через моря, горы, пустыни, через ледяные равнины, прежде чем попасть сюда... У меня сердце разрывается от жалости... Но как же ей найти меня, когда у меня нет имени? Она меня не узнает... Я пробовал звать ее, она улетает от меня... Ясно... Да и что бы вы сделали на ее месте... Потому-то она и исчезает... Вот почему этот господин так плохо поступил со мною.

Он быстро поворачивается.

— Посмотрите... вот она... там над деревьями?

— Я ничего не вижу.

— Вы ничего не видите?.. Вот... там... она спускается.

Бедный маньяк указывает на воображаемую точку в пустом пространстве.

— Она сегодня серая, вся серая... Я ее узнаю по легкому полету... Она меня ищет... но мы с ной никогда не соединимся... Вы обещаете?

Он кланяется и уходит, направляясь к воображаемой точке. Несколько минут он ловит невидимую бабочку, бегает, оборачивается, прыгает вперед и назад, загребая воздух своими руками. Наконец, обессиленный, весь в поту, еле переводя дух, он падает под деревом.

Трицепс улыбается и пожимает плечами.

— Довольно!.. У него, может-быть, не больше безумия, — а может-быть даже и меньше, как знать? — чем у других поэтов, поэтов на свободе, которые воображают, что их души украшены садами, а головы — аллеями, которые сравнивают волосы своих химерических возлюбленных с парусами кораблей, которым оказывают столько почестей и воздвигают памятники... Да!..

Мне стало невыразимо грустно от вида этих несчастных созданий. Я попросил Трицепса увести меня от этого страшного зрелища... Мы проходили через бесчисленные дворы, белые крытые галереи и выбрались на какую-то террасу, где росли несколько поблекших цветов и две чахлые вишни с длинными слезами смолы. Отсюда открывается весь этот трагический пейзаж мрачных стен, угрюмых окон, загороженного света, серенькой зелени, — весь этот пейзаж социального ужаса, жалобных стонов и застеночных криков, на фоне которого жалкие, бедные люди гремят своими цепями, страдают, умирают... У меня сердце сжимается, спазмы подступают к горлу, я стою и молчу, и какое-то невыразимо-тяжелое чувство, какое-то безумие охватывает меня всего.