Двадцать один день неврастеника

А маленький комичный Трицепс стоит в своей черной бархатной ермолке и отдувающейся блузе и кричит мне:

— Посмотри, мой друг... Налево от тебя... тюрьма... один шик... последнее слово...

Он увлекает меня куда-то дальше.

— Видишь, — говорит он... здесь хорошо... цветы, открытый вид, зелень... Настоящая деревня!..

А над серыми стенами и над темными стенами на невидимых круговых дорожках мелькает сталь штыков невидимых солдат...

IV

Я сижу в саду отеля и дожидаюсь обеда... И мне грустно, грустно, грустно! Это какая-то гнетущая, мучительная тоска и беспричинная, да, в самом деле, беспричинная. Она навеяна, может быть картинами безумия, этими странными, тревожными лицами несчастных сумасшедших?.. Нет... ведь мне грустно с тех пор, как я здесь... Когда знаешь, почему грустно, то становится почти весело... Но когда не знаешь причины твоей тоски... то нет ничего тягостней...

Я думаю, что эта тоска у меня от гор. Горы давят, гнетут меня, подрывают мое здоровье. По выражению Трицепса, к которому я ходил побеседовать, у меня „фобия”, горофобия. Как это отрадно!.. Приехать сюда искать здоровья и приобрести фобию!.. И как избавиться от нее?.. Впереди, позади, над головой все стены, стены и стены, которые вас отделяют от жизни!.. Никогда никакого просвета, никакого выхода на простор, никакой щели хоть куда-нибудь и ни одной птицы!.. Если-бы я даже был сентиментален, я не мог бы, как Сильвио Пеллико, петь для развлечения:

Hirondelle gentille Qui voltige a la grille Du prisonnier!... 14

Кругом только одни мрачные и угрюмые стены, в которые упирается мой взгляд и не может пробиться, на которые летит моя мысль и разбивается... И не видно неба совсем, никогда не видно неба!.. Понимаете ли вы этот ужас?.. Густые, тяжелые облака падают, падают, покрывают вершины, ползут по склонам, спускаются в долины, и все пропадает... Тьма кромешная, настоящий хаос... Меня бесит это небо, еще более непроницаемое, чем эти сланцевые скалы... Оно никогда не будит грез... отчаяние приносит оно мне и мысль о смерти... Самоубийство витает здесь везде, как радость там, среди лугов и садов... И мне казаться начинает, что меня заперли живым,и не в тюрьму, а в мрачный склеп...

14

Милая ласточка летает у решетки узника.

— Не нужно поддаваться... — говорит мне Трицепс... — ходи, ходи побольше... черт возьми!

Удивительно... Но куда ходить?.. К кому ходить?.. Зачем ходить?..

Чем больше я хожу, тем больше суживаются стены, тем больше сгущаются и опускаются облака, над самой головой у меня, как очень низкий потолок... У меня спирает дыхание, ноги подкашиваются, в ушах жужжит.

Я спрашиваю у проводника:

— Откуда здесь столько сверчков?.. Они меня раздражают... Нельзя ли их прогнать?

И проводник мне отвечает:

— Здесь нет сверчков... Это ваша кровь играет...

И это верно... Это мой собственный сверчок так поет, ужасный сверчок моей лихорадки... Да, я теперь узнаю его.

— Замолчи же ты, гадкое создание!..

А он поет все сильней... и терзает мне уши своим жужжанием...

Фобия и лихорадка!.. Чего же больше?

Трицепс мне велел ходить, и я все хожу, хожу... Узкая долина переходит в коридор, коридор в каменную щель... В течение нескольких часов с правой стороны у меня тянется мокрая, холодная стена и такая высокая, что я не вижу ей конца; с левой стороны журчит маленький ручей... Как меня раздражает этот ручей!.. Словно старик тут кашляет и ворчит... Ах! вот мост наконец... Теперь вид изменится... Я перехожу через мост... и картина, действительно, меняется. Теперь слева мокрая стена, а справа журчит ручей... Я хожу... хожу... и так целый день...

Время от времени проводник говорит:

— Это место называется Адской дорогой...

Или:

— Это Чертова дыра...

Или еще:

— Это Двери смерти...

Он называет мне пики, ущелья, проходы. И во всех этих названиях всегда звучит проклятие или брань. Кое-где мелькают небольшие деревянные кресты, чтобы напомнить прохожим о погибших в снегах или скалах.

— Здесь погибло девять медников, шедших в Испанию... — рассказывает мне проводник; он понимает, что мне грустно и что меня нужно развлечь.

— Ну, а вершины... вершины?.. Я хочу взобраться на вершины?..

— Нет вершин...

Проводник прав. Вершин действительно нет... Тебе кажется, что ты поднялся на вершину, а посмотришь — ты еще в тюрьме, в склепе... Впереди еще более страшные, более мрачные стены другой вершины... И чем выше взбираешься с вершины на вершину, тем больше смерти кругом...

Я смотрю на проводника. Он маленький, плотный, гибкий... Но он также грустный... У него нет неба в глазах... В них отражаются только мрачные, безнадежные стены, среди которых мы идем.

— Ах! вернемся, вернемся...

Теперь я не выхожу из сада отеля... Этот сад окружен стенами, в стенах светятся окна, а в окнах я вижу иногда кое-что, что меня успокаивает и почти напоминает жизнь... Да, иногда в этих окнах показываются лица... Теперь я вижу, как какой-то господин завивает себе усы; а другой чистит свой смокинг... Здесь налево горничная затягивает в корсет свою барыню... Я цепляюсь за эти лица, за эти образы... Я цепляюсь за всех, проходящих здесь по саду... за жалкие герани и за озябшие бананы на клумбах, за желтые башмаки, за белые платья, за приторно-почтительных гарсонов... Я цепляюсь за все это, чтобы доказать самому себе, что это жизнь, и что я не умер...

Но у меня появляется другая меланхолия, меланхолия курортов со всеми их несуразными, выбитыми из колеи обитателями... Откуда они пришли и куда они идут?.. Никто этого но знает... и они сами этого не знают... И в смутном ожидании что-нибудь узнать, они, как жалкие животные с завязанными глазами, вертят колесо своей скуки...

Но вот колокол звонит... Наступила ночь... освещаются залы... Подходят знакомые... По чем больше я их знаю, тем более чуждыми они для меня становятся...

— Вы пойдете сегодня в казино?

— Конечно! А вы?

— Увы!..

— Ах! не видеть больше гор!.. Равнины, равнины, равнины!

V

Профессор монтабанского лицея Исидор-Жозеф Тарабюстэн приехал со своей семьей провести лето в X. Сам Тарабюстэн страдает воспалением Евстахиевой трубы, у его жены, Розы Тарабюстэн водянка колена, у сына Луи-Пилата Тарабюстэна искривление позвоночника, — семья, как видите, вполне современная. Кроме этих явных и почтенных болезней у них есть и другие, которые ведут свое начало от самого дня их рождения. В каких низких распутных семьях, среди какого грязного, отвратительного разврата должны были родиться оба супруга Тарабюстэны, чтобы в свою очередь произвести на свет Божий этот последний образен вырождающегося человечества, этого безобразного золотушного недоноска — молодого Луи-Пилата? Посмотрите на его землистый цвет лица, изборожденного морщинами, на эти кривые ноги, согнутую спину и хрупкие кости рахитика, и вы скажете, что ему семьдесят лет. Своей походкой и всем своим внешним видом он напоминает дряхлого, выжившего из ума старика. Так и хочется его убить, когда посмотришь на него, и страдаешь от того, что этого нельзя сделать. Когда я в первый раз увидел всех этих Тарабюстэнов, у меня появилась мысль подойти к ним и закричать:

— Зачем вы омрачаете своим присутствием блеск этих диких гор и грязните своими безнравственными существами эти чистые источники?.. Убирайтесь отсюда... Вы прекрасно знаете, что нет таких чудодейственных вод, которые могли бы когда-нибудь смыть вековую гниль ваших организмов и нравственную грязь, в которой вы родились...

Но я думаю, что Исидор-Жозеф Тарабюстэн был бы очень удивлен моим красноречием и едва ли подчинился бы такому гомерическому приказу.

Каждое утро в определенный час можно встретить в аллеях Исидора-Жозефа Тарабюстэна, гуляющего после ванны. Он торжественно и методично передвигается на своих коротких ножках, выставляя вперед свое угреватое лицо и большой живот, много говорит и сильно жестикулирует. Его сопровождает семья, иногда друг, сосед по комнате, также профессор, у которого от болезни кожи лицо какое-то пыльное, как у балаганного петрушки, напудренного золой. Отрадно посмотреть на них, когда они гуляют по берегу озера и разговаривают с лебедями, а молодой Луи-Пилат бросает в них каменьями...